В маленькой движущейся точке Лаура угадывает пастора. Точка вытягивается в вертикальную линию, утолщается и действительно принимает очертания пастора. Он быстро идет нам навстречу. По правилам, завидя нас, он должен перейти на другую сторону. Наша улица – это не проспект, от силы десять метров шириной, так что можно переговариваться через дорогу, не повышая голоса. Как выглядит пастор? Желтое лицо, коричневое пальто до пят, бурая шапка на распущенных седых волосах. Почти поравнявшись с нами, он переходит на другую сторону, кивает в знак приветствия. И мы киваем. Сцена из Достоевского.

Я прицеливаюсь к картине. Желто-бело-коричневый пастор неплохо смотрелся издали, но на первом плане – нет, ни за что! Даже на таком расстоянии его фигура непомерно крупна для композиции. Пастор переминается с ноги на ногу. Хрустит снег, придавливаемый его подошвами. Он стоит, мы стоим.

Лаура толкает меня локтем в бок.

Чужие друг другу, как два поезда из школьного задачника, вышедших из точки А и В, достигших друг друга в точке С и двинувшихся одновременно в противоположенном направлении, мы продолжаем путь. Пастор незнамо куда, а мы, училки с желтыми звездами, нашитыми на пальто согласно инструкции, выданной еврейской общиной, – никаких булавок: к Зольцнерам.

В Терезине звезды будут намертво пришиты к одежде. Замеченная в этом деле небрежность будет приравнена к преступлению и уголовно наказуема. Еврейский суд, внутренняя тюрьма, все там будет. Как в идеальном государстве, воспетом Конфуцием и Платоном.

Господин Зольцнер открывает дверь. Строгий взгляд черных глаз, сведенные брови. Что-то случилось? Да. Он должен с нами поговорить. Мы, как принято, разуваемся и идем за ним по узкому коридору в комнату.

Он не предлагает нам сесть. Мы стоим перед ним без обуви, но в пальто. В этом есть что-то унизительное. Он не хочет, чтобы мы занимались у него дома. Наше мировоззрение не только чуждо ему, но и опасно для окружающих, для детей в особенности. Но раз мы уже пришли, он нам заплатит. С этими словами господин Зольцнер извлекает из кармана брюк купюру в десять крон.

А в чем, собственно, дело?

В политической платформе. От вас за версту разит коммунизмом.

За десять крон и гримасу отвращения, с которой господин Зольцнер их протягивает, он получает удар поддых. Выше рука не дотянулась.

Не помню, как мы обулись и вышли. Всю дорогу меня трясло, а Лаура хохотала. И вовсе не нервным смехом. – Видела бы ты себя в зеркало!

Ударила бы я Зольцнера, зная, что он погибнет в Освенциме? Глупый вопрос. Даже зная, что нас всех ждет, мы бы не вели себя иначе. Будущее не влияет на настоящее.

Зольцнера отправят из Терезина тем же транспортом, что и Павла. А дочки его будут жить в нашем детском доме, и Лаура будет их воспитательницей.

Моя дорогая!

Я пожираю витамин С, чувствую, становится легче. Меня продолжают колоть, лечение пока усваивается, надеюсь, все установится. Комичные ситуации преподносит нам любовь!

У меня случился выкидыш на малом сроке. Но этот раз мы оба этому рады. Абсурд. Кто-то потом скажет, что терезинским детям повезло, – не имея своих детей, я смогла полностью отдаться чужим. Возможно, так оно и есть.

Порой мне кажется, что я еще вырвусь отсюда. В этой надежде я с жалостью думаю о Диве, у которой куда меньше шансов. Напиши Диве, ей это нужно как хлеб. Письма хороши еще и потому, что позволяют размышлять!

В книге «Врач и больной» приводятся именно те аргументы, которых мне не удавалось формулировать. Врач и больной – это как учитель и ученик, возможность брать и давать, двусторонне.

Лечение, дорогой мой человек, протекает в течение всей жизни и в определенный момент времени требует операции, есть лечение с помощью проповедников, являющихся одновременно и терапевтами, и хирургами. Что это так, показывает опыт: с помощью порошка можно сделать людей счастливыми или печальными, возможно воздействие на желчный камень с помощью какого-то антилогического влияния; для спасения жизни иногда необходима операция, которая уж никак не является терапией.

Возьмем Маргит. Она не возводит вокруг себя стены и при этом прекрасно защищена от организмов с отравляющим действием, она «отталкивает» от себя токсины. Организм подвергается воздействию различных микроорганизмов; он пытается их ассимилировать, и, пока их немного, это ему удается; когда же эти чужеродные вещества, разделенные и раздробленные до мельчайших частиц, попадают внутрь, не встречая сопротивления, начинаются серьезные сбои, поскольку их количество уже не может регулироваться. В настоящее время эти процессы глубоко не исследуются, притом что явления такого рода наблюдаются все чаще. В результате не оказывается ни одного образованного врача, который мог бы поставить мало-мальски приемлемый диагноз; мало врачей, занимающихся этой причиной и ведущих борьбу с интоксикацией.

Я все время перечитываю твое письмо и, в зависимости от настроения, вычитываю в нем то одно, то другое. Твои письма – это признак жизни. Я так боюсь наскучить тебе и все равно всякий раз «пересаливаю», пытаясь осветить проблему с разных сторон.

Утверждение, что сейчас не время для того-то и того-то, сместило понятия, подавило многое, но это многое не исчезло, оно просто застряло в отдаленных областях. Придет время, и именно оттуда и забьет ключ. Вот пример незаконченного дела, механизма, который многие вещи оставляет нетронутыми до определенного времени.

Ты сердишься на меня в последнем письме, ты считаешь, что я тщусь расширить чей-то кругозор, сама мало в чем имея ясность. Смутное может быть прояснено, но это происходит так медленно… Хватит ли времени? Если не довести процесс кристаллизации до конца, на дне останется мутная взвесь. Неизученный остаток… А если дело именно в нем? Эти мысли доводят меня до отчаяния. На сегодня я не вижу пути, который приведет меня к ясности. Существуют, правда, ситуации, когда решения лежат на поверхности, но это обычно на уровне ощущений: «предполагается», «считается» и т.д. и т.п.

Однако человеку нужна уверенность, и он ищет ту инстанцию, которая была бы неподкупна и отвечала самым высоким требованиям! Для этого-то человеку и нужен бог!

Я намеренно пишу «бог» с маленькой буквы. Иначе получу от Хильды взбучку на десяти страницах.

Мои деревья со снежными шапками Хильда увезла в феврале. Они напоминают ей хризантемы – первую картину, которую она получила от меня в подарок в Праге. Гроновских у нее уже чуть ли не десяток, пока все, что она увозит, хранится в Брно, у ее отца, там надежней. Часть рисунков увезла в Берлин Маргит. Это правильная идея – держать картины порознь. У Павла все записано, после войны можно будет разобраться.

Хильда приезжала с Маргит, и именно в тот день, когда я была в совершенно разобранном состоянии. Знай я наперед, что вижу Маргит в последний раз, я и тогда бы не встала с постели. Я лежала, подруги щебетали в изголовье. Как я рада, что сдружила их. Вверять друг другу собственных друзей – самое лучшее, что можно сделать.