Девушка закусила губу и изо всех сил крепилась, чтоб снова не разрыдаться.

— Когда умерла мама?

— Неделю назад.

Николай хотел сказать что-то утешительное, от чего собеседнице стало бы легче, но, как на грех, на ум ничего не приходило.

— Вы хоронили ее?

— Нет... Мне только сегодня об этом сообщили.

— Откуда вы сами?

— Из деревни...

Разговор походил на допрос. Николай это чувствовал, но что было делать, если он с трудом добивался даже таких скупых ответов.

— А здесь, в Ленинграде, что делаете?

— Учусь.

— Где?

— В институте.

— Живете в общежитии?

Девушка не ответила.

Такое же щемящее чувство жалости Николай испытывал в сорок первом году, при отступлении, когда видел, как плачут испуганные, оставленные на произвол врага люди, которых ждала неволя. Видел, а помочь ничем не мог, и от этой беспомощности еще тяжелее становилось на душе.

— Пойдемте, я провожу вас до общежития. Вы можете простудиться и заболеть.

— Я... не из общежития.

— А где вы живете?

— У тети. Она уехала на праздник в Москву.

— Как вас зовут?

— Наталка.

— Вы остались одни?

— Да.

Николай поднялся со скамейки, твердо взял девушку за руку и помог ей встать на ноги.

— Вставайте... Вы же совсем закоченели! Где вы живете?

— На Васильевском острове.

Боль, которая всего лишь полчаса назад не давала Николаю покоя, начинала утихать.

— Что же вы стоите? Пойдемте.

Девушка сделала шаг и чуть не упала. Николай успел подхватить ее.

— Что с вами? Вы больны?

— Ноги... Что-то ноги не чувствуют... — тихо простонала она.

На счастье, неподалеку, со стороны главного входа в Летний сад, показалось такси. Николай усадил девушку на скамейку, выбежал на дорогу и остановил машину.

Он нес на руках девушку, которой, казалось, теперь все было безразлично: куда ее повезут, кто повезет... Она чувствовала только, как кружится голова, как саднят студни ног...

— В больницу! — бросил Николай шоферу.

— В какую?

— В ближайшую!

Шофер резко взял с места и через несколько минут подкатил к старинному особняку с колоннадой, увенчанной массивными атлантами.

На руках Николай внес девушку в приемный покой, снял с ее ног стоптанные ботинки. Они были холодные и каменно гремели. Только теперь, стоя на коленях, он рассмотрел глаза незнакомки. Они были большие и голубые. И не просто голубые, а бездомно голубые и печальные. Они как будто с обидой спрашивали: «Зачем вы все это сделали?.. Я хотела умереть...» Но тот же взгляд одновременно говорил: «Вы хороший и добрый человек... У вас, наверное, сегодня тоже несчастье... Вам трудно, но я ничем вам не могу помочь. Вы видите, какая я беспомощная...»

Девушку положили в больницу.

Спускаясь по запорошенным ступеням крыльца, Николай вдруг хватился, что не спросил фамилии девушки. Хотел вернуться, но раздумал: «Зачем? Такие завязки хороши только в романах да в кино. А тут — жизнь...»

Было половина первого. Скользя взглядом по окнам первых этажей, в которых горели огни елок, Николай думал: «Там, в этих теплых, сверкающих огнями квартирах, льется вино, там гремит музыка... Там стучат счастливые сердца...» Воображение понесло его все дальше и дальше. Вот он уже видел, как где-то на Урале, в маленьком городке, сейчас идет свадьба. Красивая, стройная Наташа сидит рядом с видным плечистым уральцем, и пьяные гости наперебой кричат: «Горько!.. Горько!..» Молодые стыдливо целуются. И снова: «Горько!.. Горько!..»

А что, в Новый год часто бывают свадьбы. Свадьбы в это время — в русском обычае.

Проходя мимо ресторана, Николай остановился. На дверях висела целлулоидная дощечка: «Свободных мест нет». Тут же, у дверей, двое подвыпивших мужчин упрашивали огромного седобородого швейцара в золотой ливрее вынести им из буфета водки. Казалось, вряд ли найдешь во всем Ленинграде другого старика с такой внушительной окладистой бородой.

— Ну, батяня, сделай!.. Будь же человеком! — молил небольшой, средних лет мужчина с рябоватым лицом. — Имей сознание, ведь Новый год! Только что с поезда все магазины обегал, везде закрыто... Ну, батяня...

Его партнер в фуфайке, помогая товарищу, делал просительные мины. На него нельзя было смотреть без смеха. Казалось, не уважь его просьбы — он упадет тут же у дверей и умрет от отчаяния.

— Сделай, отец! Войди в положение-

Николай остановился: «А что, если и мне купить да выпить со сторожем у елки?» Он достал из кармана бумажник в тот самый момент, когда швейцар, наконец смилостивившись, открыл дверь и басовито прогудел:

— Давайте, да побыстрей... У нас с наценкой. Живенько по 45 целковых.

Деньги у всех были наготове. Швейцар захлопнул дверь, закрыл ее на огромный крюк и скрылся в вестибюле, откуда неслась джазовая музыка и веселый ресторанный гул. Вскоре швейцар вернулся. Важно открыл дверь и молча передал водку. Мужчина с рябоватым лицом приподнял над головой бутылку, поцеловал донышко, а потом, приложив правую руку к сердцу, прокричал сквозь толстое дверное стекло:

— Папаня, дай бог тебе на своих ногах проходить еще сто лет! Выпью за твое здоровье... — Помахал старику рукой и исчез в ближайшем переулке.

Николай, боясь, что старик у елки уже отдежурил, торопливо направился к Гостиному двору. И когда издали увидел по-воробьиному прыгающую вокруг елки, ершистую фигуру в длинной неуклюжей шубе и в серой собачьей шапке, обрадовался. В эту ночь старик был для него самым близким человеком.

— Ты чего это? Неужто опоздал на поезд? — обеспокоенно спросил сторож. В глазах его светилась искренняя тревога.

Николай вспомнил, что раньше сказал неправду о вокзале.

— Понимаете, опоздал. С горем пополам билет пере-компостировал на другой поезд, на утро... — Он достал из кармана бутылку, огляделся по сторонам: — А теперь, отец, прими мою хлеб-соль. Жалко, что закусить нечем, но... — Он развел руками. — Уж больно строга жена. Тайком ушел.

— Все они одним миром мазаны. Моя тоже с норовом. Если попадет вожжа не туда, куда нужно, спасу нет. А насчет этого, — он кивнул на водку, — сколько живу со своей — столько и маюсь. Заела.

Николай распечатал бутылку и еще раз настороженно осмотрелся по сторонам. Он боялся встретить патрулей из училища.

— Выпьем за здоровье и счастье в новом году!

Старик поспешно, не скрывая радости, достал из шубы стопку, подставил под горлышко бутылки. А когда выпил, то на секунду закрыл глаза и блаженно закачал головой:

— Фу ты, мать