Кононов мотнул головой.

Коротко тявкнул «Люгер» в руке Лучкина. Шестиграммовая пуля ударила в затылок Пафнутьева и тут же вышла с другой стороны через глаз.

Тело обмякло, будто в нем перебили позвоночник. Упало мешком.

– Уберите эту падаль! – спокойно сказал комполка, брезгливо пихнув ногой мертвого. Оглядел строй, повысил голос: – Что делают сукины дети! Большевики проклятые! Мало им казачьей крови, так и женщин кормящих уже стрелять начали! Нас пущай хоть на куски режут, а баб и детишков трогать нельзя! И мы с бабами не воюем. А кого еще поймаем – получит такой же расчет!

В строю прокатился легкий шум.

– Щербаков! Там вроде дитя малое осталось. Сегодня отправь родным убитой муку, сахар, что там еще можно выделить.

Справедливость как будто была восстановлена.

– Ты бы навел у себя порядок, сотенный, – говорил Кононов, вдевая носок сапога в стремя. – Сам понимаешь, шпиен не шпиен, а пятно на казаков. Батька Паннвиц за такое по головке не погладит. Да и война с местными нам не нужна.

– Да как их остановишь, господин полковник? Войн-ааа, сука такая! Иной раз сам чувствую, что превращаюсь в животное.

– Все знаю, дорогой мой. Но смотри, за все отвечаешь ты. – Кононов ударил коня каблуками и скрылся в пыли, за ним взвод казаков личной охраны.

* * *

Вечером к Муренцову пришел сотенный.

– Сергей Сергеич, ты мне растолкуй. Ты же ученый человек. Что делать?

– А что вы хотели, господин есаул?! Проблема изнасилований во время войны неразрешима. Вышли из боя и порют все, что движется. Длительное пребывание на позициях, массовый стресс… Что может остановить человека, который умирал вчера и готовится погибнуть завтра? Гауптвахта? Тюрьма? Расстрел? Человеку хочется запретного, одним стрессом перебить другой. Ежедневное ожидание смерти! Человек есть человек. А эта война – страшная война. Это она выпустила из человека зверя. Вот он и гуляет, где ему вздумается.

* * *

Есаул Щербаков строго следил за чистоплотностью и опрятностью своей сотни. «Если у казака рана или даже прыщ на заднице – это уже не боец», – говаривал он. При первом же удобном случае старался устроить казакам баню или купание.

В жаркий день сотня дорвалась до реки. Ежик волос сотенного торчал во все стороны, под крупным горбатым носом пушились такие же жесткие, непослушные усы. На голой груди, перепаханной синим шрамом, тускнел алюминиевый крестик.

– Казак в бою и на марше пуще глаза должен беречь жопу. Поэтому всем приказываю мыться и купаться.

Он пустил своего буланого в воду. Конь, с гулом и фырканьем погружаясь в закипевшую воду, поплыл на середину реки. Его круп омывала речная волна, хвост стлался по воде словно черная змея. Вслед за ним с гоготом и криками ввалилась в воду вся сотня – сто шестнадцать казаков и столько же разномастных лошадей. Казаки, кто телешом, кто в кальсонах, в разноцветном сиянии водяной пыли, с хохотом и гиканьем въезжали в воду на расседланных конях. Седла, одежда казаков и оружие были свалены в кучу на берегу.

Жарко пригревало солнце, куда-то неспешно катилась река, у берега плескались ребятишки. Выше по течению, подоткнув юбки и зайдя в воду до колен, полоскали белье женщины. Кони, зайдя в реку, пили воду. Всадники понукали их вполголоса.

Григорьев снял уздечку со своего коня, и тот в знак благодарности ткнулся бархатными губами ему в шею.

– Балуй! – строгим голосом сказал Григорьев и похлопал его по шее. – Ну… иди… попей. – Конь послушно пошел к реке, опустил голову и долго, протяжно тянул воду. Потом оторвал от воды бархатные губы, всхрапнул и, глядя на ту сторону реки, ударил по зеркальной глади передней ногой.

Григорьев снял с себя мундир, небрежным жестом бросил его на траву. Через голову стянул нижнюю рубаху, замер, подставляя солнцу незагорелые плечи.

Ганжа оглянулся, увидел на спине Григорьева портреты Маркса и Энгельса.

– Ни фига себе, – воскликнул он. – А этих бородатых ты себе зачем нарисовал?

– А это перед побегом. Чтобы легавые в спину не стреляли. Им в основателей марксизма стремно стрелять, – ответил Григорьев не оборачиваясь.

– Так они тебя могли и после побега расстрелять, в сердце.

Григорьев повернулся. На его груди синели профили Ленина – Сталина.

Григорьев в полку был несколько месяцев. Из ростовской шпаны. Отчаянный. Драчливый. За голенищем сапога всегда был нож. Он и мундир немецкий носил с шиком, как носят блатные.

Уже ближе к середине реки густо зачернели в воде лошадиные головы, послышалось многоголосое фырканье. Рядом с лошадьми, держась за гривы, плескались казаки.

– Был у меня случай, – начал рассказывать новую историю Елиферий Толстухин. Молодежь тут же подсела рядом. – Пошел я как-то по молодости купать коня. Ну и сам искупаться, лето… жарко… Разделся, снял седло… и так потихонечку плаваю… Казаки тоже плещутся, кое-кто на бережку сидит – греется на солнышке. Ну, думаю, еще разочек зайду, да и хватит… А коняшка уже подустал, видно… Заходим мы все глубже, глубже… я уже рядом плыву и ничего не могу понять. Я дна уже не достаю, а у коня голова и шея из воды торчат. Потом начинаю понимать, что конь по дну на задних копытах идет. Но в это время он теряет равновесие и заваливается назад. Завалился… и скрылся… Меня чуть кондрат не обнял. Кружу как орел вокруг – думаю, все – крышка… Уже и круги разошлись. Народец все так же мирно купается, сидит на бережку, а у меня страх – доплавался! Коня утопил! Вдруг он как вынырнет… глазами вращает, морда злая, уши прижал… и на меня так нехорошо смотрит! Молча гребем к берегу, он на меня глазом косит – а я на него. Думаю, вот-вот бросится на меня как собака! И чую, в голове у него мысля засела, что я утопить его хотел!.. Так потихонечку мы до бережка доплыли. Вышли из воды. Он мокрый, как выдра, уши прижаты. Чую, злится. Я к нему не подхожу. Хлопцы с пригорочка на нас смотрят. Я думаю – надо доиграть все, как будто так и задумано. Коник мой так вяло постоял и обиженно побрел по дороге к конюшне. Я взял седло, сапоги и плетусь за ним. Никто ничего не понял – словно так и надо. Он не ускорялся, а я его и ловить не хотел… Так и пришли на конюшню… Сначала коник, а за ним я со скарбом.

Потом, делать нечего, взял сахарок и на конюшню – мириться. Верите, как с человеком с ним почти час беседовал. Убеждал, что нет моей вины. Вроде замирились. Но… чую… пробежала между нами кошка…

Ганжа не стал дослушивать историю, встал, похлопал себя по груди.

– Нешто нырнуть?

Митя одобрительно кивнул:

– Валяй, нырни… Я сейчас тоже.

Юрка разбежался… Упругим, сильным движением оттолкнулся от берега и нырнул головой в волну, подняв снопы брызг. Следом за ним ласточкой кинулся Митя. Вынырнули почти одновременно. Огласили окрестности реки радостными жизнерадостными криками.

– Ого! Ого-го-го!