С тем и разошлись. По ротам своим отправились.

Финны уже в открытую ненавидели шведов. Отступающая армия если не могла сжечь хлеб, так вытаптывала все без жалости. Лошадей всех реквизировали, оставляя обывателя ни с чем. Ласси ж, наоборот, распространил обращение к финнам с призывом не чинить противление русским войскам, а переходить в подданство, обещая защиту и прекращение набегов. Даже любимцу своему Краснощекову наказал строго:

— Тебе, атаман, наижесточайшее подтверждается: отнюдь жителей, кои ружьем не противятся, не токмо не побивать и не грабить, но и жилища их не жечь и не разорять.

Нерешительность Левенгаупта объяснялась, отчасти, еще и тем, что флота шведские, что корабельный, что галерный, формально ему подчиненные, никак не хотели повиноваться, тем самым лишая сухопутную армию столь важного для нее прикрытия. Несмотря на страшные опустошения, вызванные повальными болезнями среди матросов в прошедшую зиму, шведский флот имел очевидный перевес над русскими в Балтийском море. Но адмиралы, эскадрами командовавшие, не только не действовали наступательно, но даже не пытались прикрывать свою армию или помогать ей в обеспечении хотя бы продовольствием.

И если полковые командиры плохо исполняли приказания Левенгаупта, то адмиралы на них обращали еще меньше внимания.

Корабельной эскадрой командовавший адмирал Кронгавен, получив указание главнокомандующего следовать от Гельсинфорса к устью Кюмени, усмехнулся:

— Что скажете, Фреден, по поводу сего? — обратился он к командиру фрегата «Гессен-Кассель», сидящего удрученно в адмиральской каюте.

— У меня, ваше превосходительство, уже умерло 212 человек. Экипаж до того обессилен, что с гротом не управится при оверштаге в сильный ветер.

— Вот и отпишем генерал-лейтенанту, что указания не считаем нужным исполнять.

Так же поступал и шаутбейнахт Фалькенгрен, галерным флотом командовавший. Несмотря на категоричный приказ оставаться на месте, отвечал:

— Уйду сразу, при первом попутном ветре.

И ушел, уведя с собой транспорты с продовольствием, оставив армию без провианта, что вынудило отступать шведов дальше, к Борго.

Мелкие стычки с гусарскими да казачьими разъездами случались каждый день. Арьергарды шведские огрызались, но армия продолжала катиться толпой безучастной все дальше и дальше. Бесконечные наскоки русских, висящих на хвосте, поселили средь шведом страх безудержный. Все больше и больше армия толпу напоминала.

Под Стаффансбю чуть было не попали в окружение. Встав на ночевку в долине, окруженной со всех сторон сопками, сами подставили себя под огонь русских пушек. В сумерках вечерних, преклонив колени на молитву, шведы вдруг обнаружили, что вместе с ними молятся русские офицеры, что придерживались веры лютеранской. Они стояли на вершинах сопок и молились вместе с обреченными. А утром, на тех же вершинах, жерлами своими глазели на них русские пушки. Но Господь хранил в сей день шведов. Густой туман, опустившись в долину, укрыл несчастных, не давал прицелиться канонирам. Ядра летели, со свистом разрезая воздух, но не причиняли особого вреда.

Левенгаупт, завернувшись в белый плащ, безучастно сидел на коне, словно судьбу испытывал. Словно искал смерти, которая могла бы избавить его от позора безнадежно проигранной кампании и, как оказалось, всей войны целиком. Но смерть старательно обходила его. Ядра проносились мимо, не причиняя никакого вреда. Он сидел не шелохнувшись, лишь конь настороженно поводил ушами и косился глазом.

— Ваше сиятельство, — Будденброк нарушил одиночество Левенгаупта, — нужно ехать. Армия уходит.

— А? — очнулся главнокомандующий. Недоуменно огляделся. Посмотрел на сопки и стреляющие русские пушки.

— Нужно ехать, — повторил генерал.

— Да, да, — кивнул Левенгаупт и тронул поводья.

Войско снова отступало. Хотя все более это напоминало бегство. Командир эскадрона полка Остготских драгун майор Шульцендорф обезумел от страха быть расстрелянным огнем русских пушек. Он повел свою кавалерию прямо на отступавшую пехоту, чтоб прорваться чрез их сомкнутые ряды. Капитан Любеккер, командовавший пехотной ротой, закричал майору, чтоб тот остановился и дал возможность им потесниться.

Но драгуны неслись прямо на них крупной рысью, потеряв последнее соображение. Любеккеру ничего не оставалось, как скомандовать:

— Стрельба будет!

Рота остановилась и ощетинилась ружьями.

— Залп будет!

Зарядили. Шульцендорф совсем растерялся и в последний момент развернул эскадрон вправо и вогнал со всей рыси в топь зыбучую. Кони прыгали прямо в болото, из которого выбраться им было не суждено. Вместе со всадниками они тонули в трясине на глазах у изумленной пехоты, которая помочь не могла. 80 человек погибли самым жалким образом.

А Ласси продолжал преследование. Какие разные судьбы, пересекшиеся дважды! Оба не выполнили приказ. Одному повелевалось остановиться, прекратить военные действия, и он не послушался. Другому должно было сражаться, а он отступал. Одного ждали милости и награды, другого суд и плаха. Первая встреча Ласси и Левенгаупта закончилась пленением последнего, вторая — казнью. Вот и не верь в предначертание свыше!

До самого Гельсингфорса откатилась армия шведская. Мост Бробергетский перешли и лагерем встали на Кампене[33]. Батареи выставили. Майор Шауман с драгунами ушел в поиск. Уж как ему хотелось встретиться со знаменитым Краснощековым. Встретились. Нарвался атаман с одним лишь конвоем казачьим на роту драгунскую. Врасплох казаков застали. Люто рубились шведы, за позор всей армии своей мстили. Казаки в кружок встали, атамана старого отгораживая, бились отчаянно. Но неравны силы были. По пять драгун шведских на каждого. Молчали все, тяжело дыша. Лишь топот лошадиный, хрипы предсмертные, да звон стали отточенной, с хрустом костей разрубаемых. Умирали казаки молча, пощады не прося. Да и не привыкли они сдаваться. Отступать было некуда. Болото сзади. Шведов вела вперед ненависть бешеная. Конскими телами прижимали казаков к трясине гибельной. Все меньше и меньше становилось сынов Тихого Дона рядом с атаманом старым. Падали зарубленными есаулы верные, телами прикрывая Краснощекова. Сам-то пластал саблей от уха до уха, только и шведские клинки дотянулись до казака старого. След кровавый тянулся по траве высокой болотной. В пылу рубки отчаянной не заметил Иван Матвеевич, как в, трясине завяз конь его. Шведы остановились. Палаши вытерли, в ножны зашвырнули. Потянули карабины из-за спин.

— К залпу товсь! — хрипло выкрикнул Шауман, взметнув клинок, и зло вниз бросил:

— Пли!

Грянуло. Несколько пуль пробило насквозь казака старого.

«Эх, погуляли всласть», — перед смертью подумалось. Рука упала, саблю тяжелую выронив. Уткнулся Иван Матвеевич в гриву лошадиную. Конь захрипел, напрягся, хотел рвануться было, вынести седока, но по брюхо уже стоял в трясине топкой, не выпускавшей. Опустил голову бессильно. Дышал тяжело, глазом кровавым кося.