Был когда-то с Лаховым случай, запомнившийся на всю жизпь. Лет пятнадцать назад Лахов проводил отпуск по тому давнему обыкновению в стороне от цивилизации. В тот раз был выбран залив Братского водохранилища, глубоко врезавшийся в глухую тайгу. Едва установили палатки на крутом берегу, куда доставил отпускников зафрахтованный на ближайшей пристани катерок, как Лахов с приятелем, сгорая от нетерпения, схватили спиннинги и отправились испытать рыбачье счастье. Братское море в то время было молодое, бурно наполнялось жизнью и не было еще измучено резкими и губительными для живности перепадами уровня воды и многими другими болезнями. Правда, хариус, таймень и ленок, оставшись без холодной и чистой ангарской воды, тут же куда-то и подевались, но зато озерная рыба, на обширных и богатых выгулах плодилась и размножалась. Тучнели косяки сороги, а около них косяки полосатых окуней, а среди этой живности набирали вес многочисленные щуки.

Едва Лахов забросил блесну в теплую и мутноватую воду залива, как на ней повисла щука. На прибрежном мелководье, среди затопленных кустов, щуки было столь много, что, казалось, никакая другая рыба не проживет в этих водах и короткой минуты и будет тотчас проглочена. Щуки жадно, по-разбойничьи остервенело кидались на блесну, и Лахов, охваченный азартом, не заметил, как за короткое время выволок из воды чуть ли не двадцать хищниц. Такой же улов был и у приятеля. Прикинули общий вес улова — за полсотни килограммов. Вот тут только и подумали: а куда нам столько? Хоть и большим табором жили в то лето — человек пятнадцать, — а некуда было деть такую уймищу рыбы. Ее жарили, варили, фаршировали, пытались даже коптить, и за три дня принудительного поедания рыбы — помнилась еще война, помнились голодные годы, и сама мысль, что еду можно выбросить, казалась кощунственной — щука надоела так, что на нее не хотелось и смотреть. Но самое главное — нельзя было рыбачить. Лахов сидел на берегу богатого водохранилища, слушал на вечерней заре рыбьи всплески и тосковал о рыбалке.

Хоть и не было в жизни Лахова больше подобного случая, когда не знал он, что делать с пойманной рыбой, а урок тот запомнился, и запомнился надолго.

Лахов разжег костер, сварил из двух крупных хариусов уху, уха получилась неудачной, скорее всего потому, что он рано сбросил в кипяток рыбу, не дождавшись, когда сварится картошка, передержал рыбу на огне, и она разварилась. Он вяло хлебал из котелка, чувствуя, как его душу наполняет знакомое беспокойство и угрюмое глухое раздражение. И не было, казалось, причины для таких чувств — все хорошо, все есть, ничего не болит, — а мир терял свои яркие и радостные краски, становился плоским и тусклым.

— Неврастеник, — вслух обругал себя Лахов, и ему показалось, что голос его, не предназначенный ни для чьих ушей, прозвучал на пустынном берегу ненужно и не полетел над землей и ввысь, как обычно, а склубился невидимо около самых губ и опал на песок.

Он еще раз внимательно оглядел долину, словно отыскивая для себя хоть какое-нибудь дело, чтобы привязать себя к ней, почувствовать свою родственность с этими местами, но все: и вершины сопок, и каменные осыпи, и луговины — существовали сами по себе, не звали, не манили. И только дорога, с крутым поворотом уходящая за сопку… Дорога звала. Дорога не могла без него существовать. Дорога приемлет всех, кто по ней идет или едет.

«Ехать надо», — подумал Лахов.

И все сразу встало на свои места и все обрело привычный смысл. Он ест потому, что нужно есть. Он сядет за руль машины, побегут навстречу сопки, и ветер будет врываться в открытые стекла. И он, Лахов, будет спокоен и деловит. Только вот куда ехать и зачем? Разве кто-то и где-то ждет его? Разве он найдет более прекрасное место, чем это, где он сейчас живет? Разве… Во вновь обретенной радости Лахов не дал себе долго думать.

Он торопливо доел уху, кое-как ополоснул котелок, покидал вещи: полуспущенную лодку, палатку, спиннинг, котелки с рыбой, топорик — в багажник и на заднее сиденье и через четверть часа был готов ехать.

* * *

К паромной переправе на остров Лахов приехал в солнечный и ветреный полдень. Ветер устойчиво тянул с севера, и в проливе гуляла крутая, густой синевы и зелени, с белым завитым гребнем волна. После недавних жарких дней было прохладно, даже немного знобко, и потому как-то не верилось в эту солнечность, но чистого и истового света было столь много, что приходилось невольно щурить глаза.

Еще не зная, поедет ли он на остров, и томясь этой неопределенностью, он подал машину чуть в сторону от накатанной дороги, ведущей на пирс, и остановился около уреза воды, рядом с полузасыпанной песком старой рыбацкой посудиной. Почти всю обшивку с посудины растаскали на дрова, и теперь баркас оголившимися ребрами-шпангоутами напоминал павшую лошадь, над которой крепко потрудилось воронье.

«Ну, переправлюсь на остров, — думал Лахов, — а дальше что?» Он представил, как едет по пыльной и пустынной островной дороге между серых холмов и сопок и не знает, куда ему хочется ехать — прямо, влево или вправо, — когда все дороги кажутся одинаковыми, и переправа представилась лишенной всякого смысла. И тут же на помощь пришла успокаивающе-оправдательная мысль: а вдруг заштормит море по-настоящему и надолго и тогда придется куковать на острове неизвестно сколько дней. «Да, скорее всего, дикого туриста, особенно механизированного, и не пускают на остров», — успокоил себя Лахов окончательно.

Но оставаться и здесь не хотелось. Наверное, он бы с легкостью остался, если бы нашелся тихий и спокойный, радостный для жизни угол, но он знал, что нет такого угла, по крайней мере, не получится это у него — спокойствия, душевной расслабленности, умиротворенности.

Когда-то, очень давно, попалась Лахову на глаза газета со статьей о бродячем цыганском таборе. И уж не очень помнится, о чем статья, помнится только ее общий настрой — ругательная статья была, — да запомнились слова таборного старшины, объясняющего свое вечное странствие:

— Боги прокляли нас. Наш мир — дороги.

И слова таборного старшины не забылись, а только затерялись в темном колодце памяти, а вот теперь, вот сейчас, вспомнились. Лахов испытал некоторое облегчение от этих слов. Если нет другого объяснения его состоянию, то и такое, на худой конец, может пригодиться. Ведь, видит Бог, захотелось ему тихого спокойного угла, захотелось пожить несуетной жизнью, подумать, отыскать себя в мире, очистить от пыли, посмотреть на себя сторонним глазом: кто он есть на самом деле? И вот не очень-то это у него получается. Какая-то сила гонит его в не нужную никому и ему, Лахову, дорогу. Хотя… Хотя зря он так мрачно. Получается ведь иногда — подумать. Только не всегда хорошо бывает от дум. Даже чаще всего плохо. Но и без дум нельзя, это уж точно.

Около пирса подрагивали на волне, терлись со скрипом о деревянную стенку два рыбацких суденышка с высокими белыми рубками. С заветреной стороны пирса в уютном затишье приткнулись в берег в ожидании погоды несколько больших мотолодок с брезентовыми тентами и мощными подвесными моторами. На таких мотолодках иные трезвые, а чаще горячие головы рискуют переплывать пятидесятикилометровую ширь Байкала. Команды лодок — обросшие щетиной парни в ярких нейлоновых штормовках — сбились в тесный полукруг и, приподняв подбородки, рассматривали что-то далекое, передавая друг другу бинокль.