— И что? — спросил Анцыферов, пытаясь поймать смысл сказанного.

— А то! Наши смутные и невнятные подозрения полностью подтвердились, с чем мы можем себя заслуженно поздравить, — произнес Пафнутьев с некоторой торжественностью.

— Поздравляю, — кивнул Анцыферов.

— Спасибо, Леонард. И я тебя поздравляю.

— С чем?

— С уважением.

— Не понял? — Анцыферов невольно потряс головой, пытаясь проникнуть в логику Пафнутьева.

— Тебя, Леонард, как я понял, очень уважают в тех кругах, в которых мне пришлось побывать и из: которых удалось уйти невредимым, хотя в это никто не верил, включая мое непосредственное начальство в твоем лице.

Анцыферов потрогал свое лицо, посмотрел на ладони, снова поднял глаза на Пафнутьева.

— Что в моем лице?

— Ты, Леонард, совсем одурел, — непочтительно сказал Пафнутьев. — Есть такой потрясающий канцелярский оборот... В твоем лице я приветствую всю правовую службу города...

— А чего это ты взялся приветствовать всю службу?

— Леонард, слушая тебя, можно подумать, что это тебе собирались отрезать голову, а не мне. С твоего позволения.

— Что с моего позволения?

— Отрезать голову.

— Кому?

— Мне.

— Кем?

— Амоном. Твоим приятелем.

Разговор получался совершенно бестолковым, хотя оба собеседника исправно отвечали на вопросы друг друга. Анцыферов время от времени нервно взглядывал на часы, передвигал бумаги на столе, поднимал телефонную трубку и, не набирая номера, вслушивался в писк, доносящийся из микрофона.

— Я слушаю тебя, говори, Павел Николаевич, — сказал он, положив трубку на место.

— Тебе от Амона привет.

— Спасибо. А кто это?

— Тот, которого трахнули в камере двенадцать человек, а ты его спас, задницу ему вытер собственным носовым платком, а потом в эту трахнутую задницу еще и расцеловал его. Взасос. Вложив всю свою страсть и нежность. Так вот этот самый Амон и велел тебе кланяться. Поцелуй, говорит, от моего имени, Леонардушку. То есть тебя. Это ты — Леонардушка. А он — Амонушка.

— А доказательства? — спросил Анцыферов.

— Если завтра или послезавтра где-нибудь в черте города или в мусорной корзине городского прокурора найдется голова Ковеленова, это будет доказательством?

— Кто такой Ковеленов?

— Это важно? Я говорю — будет найдена голова Ковеленова. Я ее уже видел. В целлофановом мешке.

— А сам Ковеленов где?

— В других местах.

— Что, сразу в нескольких?

— Да. Нога в одном месте, рука в другом...

— А, — сообразил наконец Анцыферов. — Расчлененка.

— Вот именно.

Анцыферов сделал глотательное движение, подавился собственной слюнкой, закашлялся, вытер лоб взмокший платком, начал с болезненной старательностью протирать ладони, все время поглядывая по сторонам. А когда решился посмотреть в глаза Пафнутьеву, увидел, что тот весело посмеивается.

— Кто такой Ковеленов? — спросил Анцыферов, медленно включаясь в разговор.

— Мой человек.

— Не уберег, значит?

— Леонард! Ты неблагодарная свинья! — нарочитая грубоватость, произнесенная с доброжелательной улыбкой, Пафнутьев это знал, может сойти с рук, стерпит прокурор, никуда не денется. — Я сохранил для тебя прекрасного начальника следственного отдела, вот он сидит перед тобой, — Пафнутьев раздул щеки и выпятил грудь, откровенно потешаясь над беспомощностью Анцыферова. — А ты жалеешь какого-то уголовника! Жаль мне его? Да, искренне жаль. Мы с ним не раз выручали друг друга, и потерять такого человека куда больнее, чем потерять кого-либо другого, хоть бы и тебя. Да, Леонард, да. Другого с такими способностями, с такой ответственностью и порядочностью я не найду. Да и искать бесполезно. Поэтому, не тебе, Леонард, меня упрекать.

— Кто же может тебя упрекнуть? — нервно усмехнулся прокурор. — Есть такие люди на белом свете?

— Только я сам.

— Есть за что? — Анцыферов начал оживать.

— Есть, Леонард. Слишком долго я занимался этим делом, слишком долго я с тобой разбирался. Затянул.

— Хочешь ускорить?

— Хочу.

— Ожил, значит?

— Выжил. Так будет точнее. А оживать начал ты. Сейчас в каком-нибудь мусорном ящике сочится голова Ковеленова. Чья будет следующая... Не знаю. Но предположить могу.

— Остановись, Паша! — почти в ужасе произнес Анцыферов. — Остановись. Накаркаешь.

— К тому и стремлюсь, Леонард. После всего, что Амон рассказал о тебе... Оглядывайся по сторонам, Леонард. Я твои совет плохо выполнил... Так хотя бы ты отнесись к моему серьезнее.

— Эта квартира, в которой ты томился... Кому она принадлежит?

— А! — Пафнутьев пренебрежительно махнул рукой. — Хозяин за хорошие деньги сдал каким-то приезжим, те заплатили вперед, жили в ней несколько месяцев... Договоров не подписывали, документы не составляли... Ты, Леонард, не переживай, твоих следов ни я, ни Шаланда там не обнаружили. Кое-где ты все-таки наследил, но не там. На квартире чисто.

— О каких следах ты говоришь? — насторожился Анцыферов.

— Оставим это, — опять махнул рукой Пафнутьев. — Ты вот что мне лучше скажи... Как было с твоим Амоном? Будем объявлять розыск? Или он до сих пор неприкосновенная личность? Особа, приближенная к Анцыферову?

— Объявляй. Но не надо в одну кучу валить. Не надо, Паша. Ты тоже в этой куче.

— Страдания очистили меня от недостойных подозрений!

— Ты еще в общей куче, Паша, — Повторил Анцыферов. — Ты из нее еще не выбрался. И не знаю, выберешься ли.

— Я буду стараться.

— Усердие всегда было твоей сильной стороной, — легонько укусил Анцыферов.

— Леонард! — вскричал Пафнутьев, будто вспомнил что-то важное. — А почему ты не спрашиваешь у меня о подробностях? Или ты знаешь больше меня?

— Ты ведь напишешь отчет, надеюсь? Там все и прочту. Кроме того, будет возбуждено уголовное дело... По факту похищения начальника следственного отдела Павла Николаевича Пафнутьева. Будут опрошены свидетели, участники, надеюсь, и преступников увидеть перед собой...

— Увидишь, — заверил Пафнутьев. — Только вот что, Паша, — улыбнулся Анцыферов. — Не знаю, имеешь ли ты право заниматься этим делом... Ты ведь пострадавший. И не можешь отнестись к расследованию объективно. Тобой будет двигать жажда мести... Я не могу этого допустить. Закон запрещает тебе, Паша, вести это дело. Надо ведь иногда и о законе подумать, согласен?

— Конечно.