конце XVIII века, стало рассматриваться как неотъемлемая русская особенность при Николае I, а затем и при Александре III и Николае II. В интеллектуальной сфере привилось консервативное понятие русской исключительности, которое коренилось в представлении Карамзина о ценности самодержавия, идеях Шишкова о славянской идентичности и православной вере Стурдзы[544].

Все это предвосхищало лозунг «Православие, самодержавие, народность», сформулированный Уваровым в эпоху Николая I. Однако значение самих этих понятий к этому времени изменилось. Если для Карамзина самодержавие было краеугольным камнем традиционного общества, управляемого дворянством, то Уваров считал основной опорой государства реформаторскую бюрократию. Шишков хотел, чтобы Россия вернулась к своим культурным и духовным корням, а Уваров надеялся, что стабильность империи обеспечит модернизированная русская культура[545]. Православие было для Стурдзы словом Божьим, Уваров же видел в нем лишь средство сплочения общества. Консерватизм Александровской эпохи отличался от николаевской «официальной народности» тем, что он не уделял особого внимания интересам государства. Это обеспечивало цельность его теории, но не позволяло увязать теорию с практикой, потому что, ратуя за духовное обновление общества, консерваторы не заботились о том, кто и каким образом будет это обновление осуществлять. В противоположность им, Николай I с Уваровым соединили стремление к модернизации с упором на национализм и придали этому начинанию государственно-авторитарный уклон. Это сделало «теорию официальной народности» более эффективной и политически жизнеспособной, чем предыдущие подобные попытки, но достигнуто это было ценой подавления гражданских прав и свобод и принесения интеллектуальной целостности и моральных принципов в жертву требованиям момента.

Консерваторы, которым посвящена данная книга, в целом представляют европейскую культуру своего времени. Дворянский консерватизм, романтический национализм и религиозный консерватизм были влиятельными силами в разных странах Европы. В некоторых случаях, особенно в религиозной среде, русские консерваторы вступали в прямой диалог с западными, но часто они приходили к аналогичным выводам в силу того, что были носителями одной и той же культуры. Они также участвовали в закладке фундамента сформировавшейся позднее идеологии «правых». На основе предполитической культуры русского Просвещения они разработали консервативные концепции, служившие отправной точкой для последующих мыслителей. Их деятельность демонстрирует исторически обусловленные трудности, с которыми сталкивались попытки создания консервативной идеологии в постпетровской России: обращение Глинки к русской истории противоречило выступлениям Ростопчина в поддержку дворянских привилегий, а голицынской политике христианизации противостояла православная церковь. Культурные и религиозные традиции (лежавшие в основе консервативного образа мыслей) настолько не совпадали с интересами правящей элиты (социальной базы консерватизма), что выработка единой консервативной идеологии становилась невозможной.

Ранние консерваторы стали основателями различных, порой противоречащих друг другу форм консерватизма, полностью развившихся к концу существования Российской империи. Реформаторы-государственники – такие как С. Ю. Витте и П. А. Столыпин – продолжали традицию просвещенного абсолютизма, сохраняя внешние атрибуты идеологии консервативного национализма. Реакционные государственные деятели – например Победоносцев – считали, что государство должно предотвращать изменения общественного устройства, а не содействовать им[546]. И наконец, одна из ветвей консерватизма, представленная славянофилами и их последователями, брала начало в гражданском обществе и перенимала идеи Шишкова о славянской традиции, Глинки – о социальной гармонии в Древней Руси и Стурдзы – о моральном превосходстве православия[547].

Таким образом, консерваторы Александровской эпохи, как мы видели, не до конца следовали основным принципам петровского наследия. Более того, фундаментальные противоречия внутри консервативного движения между защитниками своих законных послереволюционных интересов и сторонниками сохранения дореволюционных культурных традиций не были разрешены ни революцией Ленина – Сталина, ни перестройкой Горбачева – Ельцина. Разрушение имперских режимов с сопутствующими переворотами чудовищного масштаба, казалось, только углубляли расхождение между борцами за новый режим и поборниками старых добродетелей. С одной стороны, представителям советской и постсоветской элиты, победившим в сталинской и горбачевской революциях, было трудно обосновать законность своей власти и привилегий их происхождением от старых традиций (хотя советская власть прославляла царей и военные победы императорской России, а постсоветская пыталась возродить символику имперского прошлого, переименовывая города и улицы, меняя государственный герб и флаг, восстанавливая церкви и т. д.). Стремление элиты утвердить свой статус, увязывая его как с далеким прошлым, так и с современным прогрессом (будь то социалистическим или капиталистическим), напоминает попытки консерваторов дореволюционного режима выступать одновременно в качестве реформаторов и наследников допетровской традиции. С другой стороны, А. И. Солженицын, представитель культурного традиционализма в романтическом националистически-славянофильском духе и, возможно, самый выдающийся современный консервативный мыслитель и моралист, безжалостно преследовался советским режимом; будучи врагом коммунистического строя, он не нашел общего языка и с руководством посткоммунистической Российской Федерации во главе с Ельциным[548]. До тех пор, пока крутые исторические перевороты вроде осуществленных Петром I и Лениным – Сталиным будут доминировать в сознании русских людей, вызванные ими противоречия и напряжение будут, по всей вероятности, оставаться в центре русской консервативной мысли и политики.

Источники

А) Архивы

АВПРИ – Архив внешней политики Российской империи, Москва:

Фонд 133. Канцелярия министра иностранных дел России

ОАД РНБ – Отдел архивных документов Российской Национальной библиотеки, Санкт-Петербург:

Фонд 143. Г. И. Вилламов

Фонд 656. Д. П. Рунич

Фонд 862. А. С. Шишков

РГАВМФ – Российский государственный архив Военно-морского флота, Санкт-Петербург:

Фонд 166. Департамент морского министра, по части Адмиралтейского департамента

Фонд 406.

РГАДА – Российский государственный архив древних актов, Москва:

Фонд 3. Дела, относящиеся до внутренней и внешней политики России

РГВИА – Российский государственный военно-исторический архив, Москва:

Фонд 474. Собрание Военно-исторического архива

РГИА – Российский государственный исторический архив, Санкт-Петербург:

Фонд 732. Главное правление училищ

Фонд 733. Департамент народного просвещения

Фонд 734. Ученый комитет

Фонд 777. Петроградский комитет по делам печати (Петербургский цензурный комитет)

Фонд 1163. Комитет охранения общей безопасности

Фонд 1673. А. С. Шишков

РО ИРЛИ – Рукописный отдел Института русской литературы Российской академии наук, Санкт-Петербург:

Фонд 154. Архив И. Н. Лобойко

Фонд 263. Архив Д. П. Рунича

Фонд 265. Архив журнала «Русская старина»

Фонд 288. Архив А. С. Стурдзы

Фонд 322. Архив Д. И. Хвостова

Фонд 358. Архив кн. М. И. Кутузова-Смоленского

Фонд 636. Архив А. С. Шишкова

Картотека Б. Л. Модзалевского

СПбФ АРАН – Санкт-Петербургский филиал Архива Российской академии наук, Санкт-Петербург:

Фонд 100. Дубровин Николай Федорович (документы в этом собрании являются, как правило, не оригиналами, а копиями)

Частная коллекция д-ра Франсиса Лея – Частная коллекция д-ра Франсиса Лея. Archives de la Ville de Geneve, Switzerland.

UBB – Universitatsbibliothek Basel:

Handschriftlicher Nachla|3 Schwarz, Abt. X, letters from Roksandra Sturdza to Johann-Heinrich Jung-Stilling.

Б) Прочее

Аксаков 1955–1956 – Аксаков С.