Никанор объяснял это тем, что ему — голове общины, иначе вести себя нельзя. Он не должен ни с кем сближаться. Чтобы другие не подумали, будто он к кому-то относится по-особому.

Ирина как-то съязвила:

— Даже здесь считаешь себя начальством. Вот и живешь, как бревно в болоте. Ни тепла от тебя, ни радости. Никому. Верно твой брат сказал о тебе:

— Вышли мы все из народа, как нам вернуться в него?

Никанор тогда спросил ее:

— А тебе чего не хватает?

— А что я имею, кроме детей? — спросила она вместо ответа и, залившись горючими слезами, вышла из комнаты.

…Ирина, а это знал весь курс института, была дочерью интеллигентов. Мать — врач, отец — тоже. И только дочь решила стать агрономом.

Ира росла не зная ни в чем нужды. Семья всегда держала домработницу, которая управлялась и в квартире, и на кухне. Ирина только училась.

Но когда жизнь дала трещину, научилась сама растить детей, готовить, убирать, стирать. Вот только любить не научилась мужа. Не смогла заставить собственное сердце. А первое увлечение им не сумела отличить от любви, и оно быстро прошло вместе с молодостью.

В семье Ирины все было иначе. Мать с отцом души не чаяли друг в друге. Ни на минуту не разлучались. Любили гостей. И в доме часто звенели смех и музыка.

Кого она любила больше? Обоих одинаково. Они берегли ее от невзгод, лелеяли. Она никогда не слышала, чтоб родители поругались. Они так и остались в ее памяти влюбленными студентами, не утратившими за годы своего чувства и прочной дружбы.

Ирине тоже мечталось о таком. Но не повезло…

Никанор высмеивал ее за привычки, приобретенные в семье отца. И часто называл жену мещанкой, гнилой интеллигенткой. Она сначала обижалась, а потом перестала обращать внимание на дурные выходки мужа.

Дети сразу предпочли материнское воспитание, усвоили ее манеры, привычки. И никогда не подходили к столу неумытыми или непричесанными. Они всегда были опрятно одеты. И никогда, в отличие от Никанора, не чавкали за столом. Не брали хлеб вилкой, а мясо руками. Не ковырялись за столом в носу, не любили громких голосов. И никогда не забывали сказать матери — «доброе утро» или «спокойной ночи». Вытирали обувь о тряпку, прежде чем войти в дом. Никогда не раскидывали в беспорядке одежду и обувь.

К этому их с малолетства приучила мать.

И если Никанор требовал, чтобы дети называли его на вы, мать от такой глупости категорически отказалась, сказав однажды убедительно:

— К Богу в молитве человек обращается на ты, а кто есть человек, чтобы его выше Господа величали? Это ложное представление об уважении всегда порождает неискренность. Я такого не хочу…

И дети, называя мать на ты, любили ее до бесконечности. Исправно выкая, не признавали отца.

Все это не осталось без внимания ссыльных. Но вмешиваться в жизнь и порядки чужой семьи никто не хотел.

Дети Никанора даже в Усолье держались особняком. Знали, чужих детей в дом приводить нельзя. А значит и самим не стоит ни к кому заявляться.

Ирина тоже не имела в селе подруг. Не сблизило ни с кем ни время, ни горе. Она жила как улитка в раковине.

Дети? Но с ними не поделишься сокровенным, наболевшим, бабьим. Да и зачем им знать такое? Хватает с них того, что сами видят, о чем не надо говорить.

Бабы сели и не горели желанием общаться с нею. У каждой своих забот хватало.

Шло время. Оно ничего не изменило в семье Блохиных. Лишь глубже пролегла пропасть между супругами, да подросшие дети все чаще уходили из дома на берег моря, погулять, подышать свежим воздухом, хоть немного побыть самими собой, пока не успели состариться окончательно.

Они привыкли к тому, что отец время от времени болел. И любил поваляться в постели с газетами.

Лишь один раз посмеялись Блохины от души, когда усольцы вытащили всю семью отметить Рождество Христово за общим столом.

Вот тогда и вылезло воспитание родительского дома из Никанора.

Набравшись водки так, что своих детей от чужих отличить не мог, вышел Блохин из-за стола и стал напротив Лидки, спел частушки про Семеновну:

Эх, Семеновна, баба русская, жопа толстая, а юбка узкая…

Лидка, от неожиданности икнув по-свинячьи, ощупала себя. И, не поняв, вылупилась по-бараньи на главу общины. За что охаял ее? А Блохин уже зашелся другой частушкой, иных песен не знал:

Эх, Семеновна,

тебе поют везде,

а молодой Семен,

утонул в

Никанора тут же вывели из круга. Гусев потащил его домой. А старший Блохин, загребая ватными, непослушными ногами снег, все пытался выписывать кренделя и горланил на все Усолье такое, отчего все ссыльные хохотали до колик в животах. Но после того случая Блохиных уже никогда не звали на праздники к общему столу. А и проснувшийся на другой день Блохин в ужасе кинулся к жене, спрашивал, не допустил ли он лишку? Когда Ирина и дети рассказали обо всем,Никанор сам себе дал слово никогда не ходить на праздники и не выпивать ни с кем.

Два дня мучился от головной боли. И с того времени, впрямь, как отрубил, капли в рот не брал никогда и возненавидел даже разговоры мужиков о прежних попойках.

Любителя выпить Оську так высмеял при всех мужиках, отругал его, пригрозил отправить в прачечную помогать бабам, что рыжий мужичонка, несмотря на злой язык, не нашел что ответить. И после того разговора старался не попадать на глаза Никанору в нетрезвом виде.

Никанор был резким, грубым человеком. Он никому ничего о себе не рассказывал. И о нем ссыльные лишь строили догадки. Не рассказала ничего о муже и Ирина. Собственно, она мало что о нем знала, и не интересовалась им. В Усолье все ссыльные считали, что Ирина и Никанор живут дружно. Из их дома никто никогда не слышал криков, брани. Никто не видел лицо бабы заплаканным либо в синяках.

В доме Блохиных всегда было на удивление тихо, словно жизнь, заранее приготовившись к смерти, добровольно легла в гроб и ждала лишь своего часа.

Никанор часто болел. Сказались голодное детство и годы студенчества.

Болячки вылезали одна за другой. Их едва успевал лечить. А они наваливались скопом и тогда валили с ног надолго. И Блохин горел от высокой температуры, метался в постели, обливаясь потом.

Жена, молча поставив перед ним на табуретке чай с малиновым вареньем, тут же уходила, даже не оглянувшись, не спросив, может еще чего надо?

Заботилась она лишь о детях. Они — о ней. Старший Блохин никогда не сострадал больным даже в своей семье.

Никанор вздыхает, лежа на шконке, упершись взглядом в потолок камеры.

И все же, как догадался Егор? Как понял? Ведь не спросил, стукач ли? А уверенно. Смягчил, мол, догадываюсь. Но даже из дома убежал на всю ночь. Что же увидел? Когда? Бумаги, которые писал, не мог прочесть. Я их сразу относил. Все в доме знали, что пишу жалобы в отношении себя, по инстанциям. Для того всякую свободную минуту искал. До ночи над ними корпел. При свечах. Чуть не ослеп. И чекистам помогал не ради забавы. А чтоб и они обратили внимание. Помогли бы вырваться из Усолья. Ведь в сообщениях всегда был точен. Сколько негодяев помог разоблачить! Ни с кем не считался. Даже с тещей и тестем. А нечего было им зарубежные лекарства хвалить, восторгаться возможностями буржуйской врачебной практики, их заработками. Нечего было наши больницы и госпитали называть тюремными камерами и рассадниками инфекций. Я это не придумал. Это их слова. Они о том каждый день говорили, что в наших условиях вылечить невозможно. Лишь усугубить страдания, отнять здоровье окончательно. Что у нас в стране о людях не заботятся и медицина в загоне. А все строй виноват. Мол, он самый бесчеловечный. Это наш-то строй? Ишь, гады! Их строй не устраивал! Мешал работать, лечить? А как он мог помешать? Значит, не умели! Или хотели лечить буржуев? За толстые кошельки? Ну уж нет! Чем я хуже? Работал, на зарплату жил. На чужие доходы рот не разевал. А им не по нраву! Видишь ли, не нравились звонки «сверху», того скорее из больницы выписать, другого срочно прооперировать! Значит, так надо было стране! А их указания раздражали. Мол, человеческий организм не машина. Его не поторопишь с выздоровлением. А больного не имеем права выписывать! Вот вам и доказали, что наш врач все должен уметь! — усмехается Никанор в пустоту камеры. И снова задает себе прежний вопрос: «Как Егор догадался?»