Но то ли Меридит переоценивала мою взрослость и сознательность, то ли взрослые женщины всё-таки совершают иногда детские, глупые поступки, — так или иначе, Бульдогу пришлось и дальше обходиться без умения пугать людей страшной рожей, потому что уже через десяток минут я брякнула кольчугой о пол, а Ёши, одетый только в домашние штаны, перемешивал горячую воду с холодной.

Я давно перестала стесняться наготы, и своей, и его, — тем более что Ёши уделял моим сиськам так много внимания, как будто они всё-таки существовали; когда он устроился в ванне, я тронула пальцами воду и залезла внутрь, подтянула повыше колени, опёрлась затылком на его плечо.

Ванна была тесной и горячей — поднятая телами волна едва не перекатила за борт. Ёши целовал мою шею, а я рисовала у него на боку загогулины, расслабляясь и слушая гулкое, громкое сердце. Иногда мне казалось, что он умеет как-то замедлять вокруг себя время, — потому что оно не текло, кажется, так, как времени положено течь.

Потом Ёши всполз по скользкому дну чуть повыше, протянул руку и вручил мне бумажный пакет.

Бомбочки были детские, сделанные в форме корявых цветных зверей. «Выбирай», — щедро предложил Ёши и спросил, кто из них на какую горгулью похож. Я рассказывала ему иногда про своих созданий, про чары, про библиотеку заготовок и всякое другое; он слушал с интересом и восхищённо, как что-то инопланетное, рассматривал картотеку и огромные схемы из родовой библиотеки.

— Не знаю даже, что это такое, — фыркнула я, повертев в руках зелёную фигурку — от мокрых пальцев на ней оставались тёмные пятна. — С морды вроде как лошадь, а сзади вроде собака?

— Химера? — предположил Ёши.

— Какая-то бестолковая.

Ёши перехватил мои пальцы, сплёл их со своими, — ласковое движение отозвалось внутри теплом, — сложил ладони лодочкой, посадил в неё «химеру». В воде она взбухала, пенилась, рассыпалась мерцающей пахучей крупкой, и мутные круги расходились в ванне волнами.

У создания с шипением отвалилась голова — мыльные пузыри собрались на поверхности объёмной горой. Я высвободила руку, зачерпнула их и мазнула Ёши по носу.

Какое-то время мы баловались, пачкая друг друга мылом и собирая из блестящей пены усы и дурацкие причёски. Потом целовались, вжимались друг в друга, и у меня замирало что-то в груди, сжималось до невозможности сделать вдох; взгляды сплавились, сцепились.

— Я не ожидал, — хрипловато сказал Ёши, глядя мне в глаза и обводя пальцами ухо, — что мне может быть хорошо с тобой.

Я нахмурилась.

— Почему?

— Я не хотел этого. Я женился для крови и Рода.

— Ну и что? Я тоже. Всегда можно договориться, прийти к компромиссу, обсудить подходящее решение и…

— Бесполезно.

— Бесполезно? С чего бы это? Любые отношения строятся на взаимном уважении, и когда ты начал со мной разговаривать…

Ёши фыркнул и поцеловал мочку моего уха, а я начала снова:

— Разговоры позволяют…

И, пока он не отвлекал меня нежностями, бодро изложила теорию коммуникации, нарисовав схему пеной на кафельной стене. Но Ёши только тряхнул головой и выбрал из пакета другую бомбочку, фиолетово-розового ежа с впрессованными в мыло лепестками.

Он раскрылся в воде густым розовым запахом.

— Разговоры могут сделать неплохое, — тихо сказал Ёши рукой закручивая водоворот, в котором качались лепестки. — Терпимое. Это не стоит таких усилий, я так думаю. Чтобы вышло хорошее, нужен импульс, искра, чтобы было от чего гореть, чтобы было на что смотреть, чтобы что-то отзывалось. Искру либо даёт вселенная, либо не даёт, даже лучшие из актёров не могут сыграть её из пустоты, а я многих из них рисовал. Должно быть что-то настоящее, и только тогда…

— Я настоящая, — хмуро сказала я.

Вода остывала, и волшебство рассеялось. Пар осел в лёгких тяжестью, капли воды били набатом. Я покрывалась гусиной кожей, и от горячей руки по телу расходилось почему-то холодное, тяжёлое оцепенение.

— Да, я теперь это вижу. Ты чудесная, и я…

Я отвернулась.

— Этого недостаточно, да?

— О чём ты?

— Искры не было. Мы её вымучили еле-еле. И она какая-то получилась, чахлая и едва тлеющая. Лучше, чем ничего. Так?

— Я не понимаю, Пенелопа.

— Ничего не было, — выдавила я, глядя, как лепестки качаются в оседающей мыльной пене. — Ничего не было, и ничего нет. Один суррогат из плохих решений и желания сдохнуть, и теперь мы связаны кровью. Навсегда.

— Пенелопа…

Я зябко дёрнула плечами.

Я могла закрывать на это глаза, — но это не значило, что я не замечаю. Так же, как раньше я старалась заставить его разговаривать и изображать семью, теперь я старалась сделать вид, что в наших отношениях появилось какое-то чувство. Я говорила ему о любви и сама себе верила, а он отвечал только: «я тебя тоже» или «ты чудесная».

Это даже почти не задевало: я привыкла встраиваться в чёткие статусы и готова была быть хорошей женой. Но иногда неприятные, скользкие мысли выплывали на поверхность и отравляли собой кровь.

— Ты всё ещё любишь её? Сонали.

— При чём здесь?.. Она давно в прошлом.

Я вздохнула.

— Да. Именно поэтому она тебе снится.

— Тебе тоже… снятся.

Будь моей, Сонали, — шептал Ёши из моих снов, и эти слова и голос, которым они были сказаны, нельзя было просто вытряхнуть из ушей. — Будь моей хотя бы завтра, а завтра я спрошу снова.

Зря я заговорила об этом.

— У нас была искра, — тихо сказал Ёши. — Больше ничего не было. Это плохая история.

И — я почувствовала спиной — потёр пальцами страшный шрам на груди, от чего вода показалась ледяной, невыносимой.

— Это… она?

— Это… глупость.

— Глупость? Я не могу даже представить, как выжить после такого.

— Царапина. Это келоидный рубец, они иногда нарастают на… совсем ерундовые повреждения.

— Чёрный нож, — я развернулась резко, села к нему лицом, и вода захлестнула борты. — Во сне был ритуальный нож. Это она тебя?.. Запретная магия?

Ёши скривился и отвёл взгляд.

— Скажи мне!

— Это я, — наконец выдавил он. — Я терял от неё голову, и… это действительно в прошлом, Пенелопа.

Я забарахталась, выбралась из ванны, сдёрнула на себя халат. Стиснула зубы. И попросила:

— Расскажи мне.

lxviii

Она была прекрасна, как видение, как чистейший образ, сложенный из одного только лунного света. Она танцевала для него, она позволяла себя рисовать, она была в его снах, она была светом, она была надеждой, она была смыслом.

Он поклонялся ей, словно богине, снизошедшей до смертного. Непостижимой. Возвышенной.

— Я не могу любить тебя, — смеялась она, разрывая в бумажные клочки его рисунки. —