Теперь признаюсь, что мне присущи некоторые убеждения, которые можно считать левыми. Например, я думаю, что тенденция, согласно которой ценные товары распределяются с выраженным неравенством, представляет собой постоянную угрозу стабильности общества. Думаю, тому есть хорошее доказательство. Это не значит, что решение проблемы очевидно. Мы не знаем, как перераспределить богатство, не провоцируя целый ряд других проблем. Разные западные общества пробовали разные подходы. Например, Швеция доводит равенство до предела. Америка придерживается противоположного подхода, предполагая, что сетевое построение более доступного всем капитализма создает растущий поток, который будет держать на плаву все лодки. Еще не все результаты этих экспериментов ясны, и страны сильно между собой различаются. Различия в истории, географических областях, численности населения и этническом разнообразии делают прямые сравнения весьма затруднительными. Но совершенно точно, что принудительное перераспределение во имя утопического равенства — позорное лекарство от этой болезни.

Кроме того, я думаю (и это может считаться левосторонним взглядом), что переделывать университетские администрации в частные корпорации (а это случается все чаще) — ошибка. Я думаю, что наука менеджмента — это псевдодисциплина. Я уверен, что правительство иногда может быть благой силой, равно как необходимым арбитром по маленькому набору необходимых правил. Тем не менее я не понимаю, почему наше общество предоставляет общественное финансирование институциям и деятелям от образования, заявленная, сознательная и четкая цель которых — разрушение поддерживающей их культуры. У таких людей есть полное право на свое мнение и действия, если они остаются в рамках закона. Но у них нет разумных оснований для общественного финансирования. Если бы радикальные правые получали государственное финансирование политических действий, замаскированных под университетские курсы, как это явно делают радикальные левые, возмущение прогрессистов по всей Северной Америке было бы оглушительным.

Есть и другие серьезные проблемы, скрытые в радикальных дисциплинах, помимо фальшивости их теорий и методов и настаивания на том, что коллективный политический активизм является моральной обязанностью. Нет никаких надежных доказательств в поддержку их основных утверждений: что западное общество патологически патриархально, что главный урок истории в том, что мужчины, а не природа, были первичным источником угнетения женщин, что были они именно угнетателями, а не как в большинстве случаев, их партнерами и сторонниками, что все иерархии основаны на силе и стремятся к исключению. Иерархии существуют по многим причинам. Некоторые из них спорны, некоторые нет, но они невероятно древние, с точки зрения эволюции. Угнетают ли ракообразные мужского пола ракообразных женского пола? Надо ли перевернуть их иерархии вверх тормашками? В обществах, которые хорошо функционируют, — не в сравнении с гипотетической утопией, а на контрасте с другими существующими историческими культурами — компетентность, а не сила, является первичной детерминантой статуса. Компетентность. Умения. Навыки. Не сила. Это очевидно и иллюстрируется как примерами, так и фактами. Ни один человек с раком мозга не будет настолько настроен на равноправие, чтобы отказаться от услуг хирурга с лучшим образованием, лучшей репутацией и, возможно, с самыми высокими доходами. Самыми достоверными признаками долгосрочного успеха в западных странах являются такие личные качества, как ум (определяется измерением когнитивных способностей или тестами IQ) и добросовестность (черта, характеризуемая трудолюбием и склонностью к порядку)188. Существуют исключения. Предприниматели и художники более открыты разным опытам189, а это иная определяющая личностная черта, чем добросовестность. Но открытость связана с вербальным интеллектом и креативностью, так что это исключение приемлемо и понятно. Предсказуемая сила этих свойств, говоря языком математики и экономики, исключительно высока — если использовать терминологию силы, она среди самых высоких показателей, когда-либо измерявшихся в самых сложных областях социальных наук. Целая батарея лич-ностных/когнитивных тестов может увеличить вероятность трудоустроить сотрудника с компетентностью выше среднего с 50:50 до 85:15. Это факты, и они так же подтверждаются, как и многие другие факты в социальных науках (а это говорит больше, чем вы можете подумать, ведь социальные науки — более эффективные дисциплины, чем признают их циничные критики). Таким образом, государство поддерживает не только односторонний радикализм, оно поддерживает также идеологическую обработку. Мы не учим наших детей тому, что земля плоская. Точно так же мы не должны учить их неподтвержденным, идеологически обусловленным теориям о природе мужчин и женщин — или о природе иерархии.

Не будет лишним отметить (если позволят деконструкционисты), что наука может быть пристрастна и работать в интересах силы. Не будет лишним предупредить об этом или подчеркнуть, что доказательства слишком часто являются тем, чем, как решают могущественные люди, включая ученых, они должны являться. В конце концов, ученые тоже люди, а люди любят силу так же, как силу любят лобстеры — точно так же деконструкционисты любят, чтобы их знали по их идеям и стремятся усесться прямиком на вершине академических иерархий. Но это не значит, что наука, или даже деконструкционизм, — это только про силу. Зачем вообще в это верить? Зачем на этом настаивать? Возможно, дело вот в чем: если только сила существует, то использование силы становится полностью оправданным. Нет ограничения для такого использования ни доказательством, ни методом, ни логикой, ни даже необходимостью согласованности. Нет ограничения ничем «за пределами текста». Это оставляет неприкосновенным мнение и силу, а использование силы в интересах этого мнения слишком определенно. Безумная и непонятная постмодернистская настойчивость относительного того, что все гендерные различия социально сконструированы, к примеру, становится слишком понятной, когда схватываешь ее моральный императив — когда ее оправдание силы становится раз и навсегда понятным: общество должно измениться или все перекосы должны быть устранены, пока все результаты не станут справедливыми. Но фундамент социально-конструкцио-нистской позиции — это желание второго, а не вера в справедливость первого. Поскольку все исходное неравенство должно быть устранено (неравенство — это сердце любого зла), все гендерные различия должны оцениваться как социальные конструкты. Иначе движение за равенство было бы слишком радикальным, а доктрина слишком откровенно пропагандистской. Так что порядок логики меняется, чтобы закамуфлировать идеологию. Тот факт, что подобные заявления ведут прямиком к внутренним несоответствиям в идеологии, никогда не принимается во внимание. Гендер сконструирован, но человек, который хочет сделать операцию по смене пола, бесспорно признается мужчиной, запертым в женском теле, как в ловушке (или женщиной, запертой в мужском теле). Тот факт, что оба эти утверждения логически не могут быть правдой одновременно, просто игнорируется (или иррационализируется с помощью другого ужасающего посмодернистского утверждения: что сама по себе логика — наряду с научными техниками — просто является частью угнетающей патриархальной системы).

Также надо учитывать, что все результаты невозможно уравнять. Сначала их надо измерить. Сравнивать зарплаты людей, которые занимают одинаковые должности, относительно честно (хоть и этот процесс значительно осложняется такими факторами, как дата трудоустройства или разница в спросе на сотрудников в разные периоды времени). Но есть и другие параметры для сравнения, одинаково актуальные, такие как срок пребывания в должности, продвижение по службе и социальное влияние. Введение аргумента «равная оплата за равный труд» немедленно усложняет даже сравнение зарплат, лишая его практичности по одной простой причине: кто решает, какая работа является равноправной? Никто не может это решить. Вот почему существует рынок.