Хлестнем по третьей сигнальной?

В моем распоряжении сколько угодно боли. Спасибо, Ваше Величество. Сегодня вы щедры, как никогда. Живительная влага так и хлещет из человека-костра, из собаки, из меня самого. Надо лишь уловить общий ритм и пустить боль по жилам. Наполнить пульсом сосуды-нити, пучки антисов, взбодрить существо, разучившееся делить себя на тело и сознание.

Работаем, маэстро! Работаем, старина Гишер!

Зря, что ли, в моей жизни были вы оба?

* * *

Семь всадников несутся по траве цвета антрацита. Искры летят из-под копыт коней, словно трава – дитя кузницы. Колючее, сверкающее облако виснет на плечах – плащи из звезд, взбитые ветром.

Две женщины – черная и белая, ночь и день, молоко и смола; защита и нападение. Двое детей – лед и пламя, расчет и верность, рыжие кудри, россыпь веснушек. Хозяин Огня – золотой вопль трубы, огонь и пепел, доблесть и предательство. Священник торопит старого мерина – усталость и надежда, и чувство вины.

Последний, седьмой – Человек-без-Сердца. Все сердце – наружу: нитями, поводьями, болью. Несутся всадники, летят, держат строй. Темное поле, дальняя дорога. А за спинами полыхает дом. Надо успеть. Поздно умничать, не время спорить – пожар. Тут не по траве, не по углю с железом – босиком по небу рванешь в галоп. Скорее, пока ждут…

Восьмой, рядом с конями, бежит крупная собака.

Восемь марионеток играют спектакль. Ведут действие, как раненого – под руки, споря с предопределенностью финала. Сами куклы, сами кукловоды; попадись под тряпичную руку драматург с режиссером – разорвут в клочья. Вехден, помпилианка, близнецы-гематры, вудуни, девица-намод, пара техноложцев – без малого вся Ойкумена собралась.

Горят декорации: торопитесь, братцы-сестрицы! Пока еще цел театр… Дым стелется по сцене. Теряется «чувство пола»: шаг за шагом, выше, над дымом, над огнем. За платформу, расположенную на уровне зрительских глаз. К тропе, зашитой ограждением, где если кому и стоять, так кукловодам, скрытым от публики.

Ничего, подвинутся, уступят местечко…

Сгусток волн и полей пронизывает космос, как игла – ткань. Шарахаются прочь звезды. Изгибаются лучи, уступая дорогу. Трещит по швам пустота. Время нелинейно, пространство чрезмерно, жизнь бесконечна: не вперед, так назад.

Главное, не забыть, что позади – горит.

А ведь так легко забыть о белковых ничтожествах, косной материи, кричащей в пламени… Кто они вам? Рудименты прошлого? Когда свобода, когда поле с черной травой, театр с декорациями, звезды с лучами – забыл, и ладно.

Согласны?

Нет? Спорите, возражаете, несетесь сломя голову…

* * *

– Входим в сектор поиска, мой сатрап!

Нейрам вздохнул. Среди всего, к чему он пока не смог, и боялся, что никогда не сможет привыкнуть, чин сатрапа был самым болезненным. По какой причине отец наложил на себя руки, он не знал. Самоубийство числилось в списке грехов, запретных вехденам. Оно стояло в одном ряду с ложью, насильственным осчастливливанием и предательством.

«Отец, ревнитель традиций – кто угодно, но только не ты…»

Несмотря на близкое родство, они держали дистанцию. Строгий Пир Саманган редко выказывал любовь к сыну. Сын почитал родителя; на людях демонстрировал уважение. Искреннее, если по чести. В последнее время редко виделись…

Нейрам вздохнул еще раз. За истекшие сутки антис успел выяснить: его представление о «последнем времени» сильно разошлось с представлением иных обитателей Ойкумены. Его лишили возможности узнать: как часто сатрап Пир виделся со своим взрослым, скажем прямо, немолодым сыном. Может, все изменилось. Может, они встречались каждый день. Вели задушевные беседы, перемежая дела государства личными пустяками. Старший хвастался редкими растениями, младший рассказывал о странствиях в космосе, пытаясь словами передать нечеловеческие ощущения…

Ему очень хотелось, чтобы все было именно так.

Но отец умер. Не ответив на вызов, не вступив в разговор; не обрадовавшись возвращению блудного сына, воскрешению первенца. Взял и принял яд, без объяснения причин. Теперь не узнать, о чем они говорили, как часто встречались; и уж тем более не узнать, почему кей Ростем I (гнить тебе, падаль, без самокремации!), быстро выяснив по личным каналам, что лидер-антис вехденов жив, прислал ему высочайшее подтверждение передачи чина по наследству.

Сатрапы, иначе хранители областей, назначались давным-давно. Сатрапия крайне редко передавалась от отца к сыну – это разрушало державную вертикаль власти. Да, у себя в округе сатрап пользовался властью, не ограниченной ничем, кроме естественных факторов. Но вне округа он склонялся перед кеем (да воссияет свет владыки над миром!). Жест Ростема означал: рад, готов приблизить и обласкать, условия обговорим позже.

Сперва Нейрам хотел отказаться. Но кей Кобад, единственный кей, какого антис соглашался признать, отсоветовал. Пенсионер галактического значения долго смеялся: иди знай чем, но поступок Ростема рассмешил его до икоты. А потом велел отписать с благодарностью: мол, недостоин, польщен, склоняюсь перед волей.

– И не ерепенься! – повысил голос Кобад, видя, что антис готов ответить благодетелю в тоне, провоцирующем гражданскую войну. – Ты полезней мне, как Андаганский сатрап. Время перемен, малыш. Никогда не предугадаешь, какая пешка окажется проходной. А ты не пешка, ты фигура из главных…

– Скажите, владыка, – спросил Нейрам. Он так и не отвык титуловать Кобада согласно традиции, хотя бывший кей всякий раз начинал ругаться. – Я что, с вами никогда не спорил?

Кобад озадачился:

– В каком смысле?

– В прямом. У меня хроноамнезия, но вы-то помните! Я-взрослый, недавний для вас… Всегда подчинялся, да? Не возражал? Делал, что велено?

– Никогда, – ухмыльнулся Кобад, собрав вокруг глаз хитренькие морщинки. – Мы спорили до хрипоты. Плевать ты хотел и на титул, и на старшинство, и на доводы разума. Если тебе казалось, что ты прав – ох, и вредный же ты становился, малыш! Я сейчас просто жизни радуюсь: такой ты стал покладистый, такой благоразумненький… Вот и пользуюсь, пока могу. Оно ведь ненадолго: ты уже снова взрослеешь. Вон, складку меж бровями заложил, упрямец…

Это Кобад распорядился выделить Нейраму патрульный крейсер «Ведьмак» с рейдером поддержки. Антис рвался поскорее вернуться за людьми, оставленными на станции, доказывал, что без кораблей доберется туда гораздо быстрее – все тщетно.

«Доводы разума» разгромили его торопливость в пух и прах.

– Допустим, вы сумеете повторить чудо, – подвел Кобад итог спору. – Допустим, вам удастся соединиться в большом теле и покинуть станцию. Но без крейсера вам не эвакуировать остальных. Уверен, твои симбионты – не единственные обитатели тамошних краев. Говоришь, вокруг станции кишели пенетраторы? Есть у меня одно подозрение…