Анна по-прежнему улыбалась. Она произнесла:

– Ты несколько пятнаешь мою репутацию. Тебе не кажется, Джоан?

И при этом взгляд ее пересекся со взглядом Филиппа. Две пары серых глаз, таких похожих, встретились и тотчас разошлись. Через мгновение Филипп осушил свою чашку и поставил на поднос.

– Что ж, мне надо пойти поработать, – сказал он.

На следующее утро Гарт Олбени зашел в кабинет Филиппа в военном министерстве. Он выразительно покосился на девушку-клерка, и Филипп ее отослал. Гарт, который, в некоторой степени против своей воли, был задействован в военной разведке, мог бы очень легко избавиться даже от самого доверенного клерка.

Но когда они остались одни, Гарт еще долго молчал, стоя у дальнего конца стола. Он в суровой задумчивости глядел на кусок сургуча, который взял со стола и теперь вертел в руках.

Филипп выпрямился в кресле.

– Что-то не так с сургучом?

Гарт поспешно положил сургуч обратно на стол.

– Нет. Послушай, Филипп, дело в том, что я пришел с чертовски неловким поручением и не знаю, с чего начать.

Брови Филиппа слегка приподнялись.

– Основные правила литературного произведения, – пробормотал он, – начинать с начала, переходить к середине и вести до конца. Не лучше ли тебе прямо начать?

Гарт посмотрел на него с мрачной таинственностью.

– Все это чертовски щекотливо. – Он выдвинул стул и сел, подавшись вперед и положив локти на стол. – Дело в том, что меня послали к тебе из-за наших с тобой семейных связей, нашей дружбы и прочего.

– Я полагаю, это что-то связанное с Анной? – не меняя выражения лица, проговорил Филипп.

На лице Гарта отразилось облегчение. Как только лед сломан, дальше уже легче. Ломать же его – удовольствие ниже среднего. Ему была известна неискоренимая гордость Филиппа. Но ни он, ни кто другой никогда в точности не знали, какая часть этой гордости стоит настороже за этой его непринужденной, скучающей манерой.

– Итак, – произнес Филипп, и Гарту пришлось начинать.

Он отрывисто произнес:

– Они недовольны. Это о том, что она якобы погибла, а потом вдруг вернулась, спустя столько времени. Управление военной разведки хочет в связи с этим увидеться с тобой. Меня, так сказать, просто выслали вперед. Все дело в том, что это гнусная миссия, поэтому они взвалили ее на меня.

– Продолжай.

– Как ты знаешь, существует определенное количество тех, кто прибывает и отбывает через Ла-Манш. Кого-то отрядили навести справки, и мы получили отчет.

– Да?

– Там говорится то, что тебе уже известно: Тереза Джослин жила в Шато-де-Морнак со своей приемной дочерью, мисс Джойс. Анна приехала к ним погостить в апреле 40-го, а в июне ты прибыл туда на моторном катере и попытался вывезти ее. Ты забрал с собой какую-то женщину, но она умерла на борту катера. Это я пересказываю не отчет, это просто общеизвестные сведения. Теперь переходим к отчету. В нем говорится, что через неделю после смерти Терезы Джослин ты приехал и забрал Анну. Энни Джойс осталась в Шато. Говорилось, что она больна. За ней ухаживали двое старых слуг, Пьер и Мари. В селении были немцы. Они прислали ей врача.

– Да, я знал все это. Я полагаю, ты слышал историю Анны. Она говорит, что вернулась в Шато и назвалась Энни Джойс. Позже, когда она поправилась после воспаления легких, ее перевели в концентрационный лагерь.

У Гарта был несчастный вид.

– Боюсь, все не так просто – согласно отчету. В нем говорится, что Энни Джойс поправилась очень быстро. Немецкий доктор продолжал наносить визиты в Шато, так же как и капитан Райхенау. Похоже, они были с Энни Джойс в очень дружеских отношениях. Вскоре врача перевели в другое место, а капитан Райхенау продолжал свои визиты. Разумеется, в деревне ходило много разговоров. Несколько месяцев спустя Райхенау исчез со сцены. Через некоторое время после этого Энни Джойс отправили в концлагерь, но пару месяцев спустя она опять объявилась в Шато. Она сказала, что ее отпустили, потому что она заболела. Она определенно похудела, но не походила на человека, который перенес болезнь, и была в очень хорошем настроении. Она сказала Пьеру и Мари, что не останется у них надолго – она собиралась в Англию. Была какая-то задержка, но в конце концов она отбыла.

– Это все?

– Есть еще одна вещь. После ее возвращения из концлагеря немцы оставили ее в покое. Не было ни визитов, ни контактов.

– Ты бы осудил ее, если бы контакты были, – очень холодно промолвил Филипп. – Не собираешься ли ты теперь осудить ее потому, что таковых не было?

– Нет… нет, конечно, нет. Филипп, ты абсолютно уверен в том, что она Анна? Нет, погоди минуту… ты ведь не был уверен, не так ли? Среди родственников ходят слухи, знаешь ли. Инес болтала. Ты ведь раньше не был уверен, правда?..

Гарт, похоже, не мог больше говорить и лишь пристально смотрел на собеседника. Филипп подхватил нить разговора:

– Я был уверен настолько, насколько вообще можно быть в чем-то уверенным. Она казалась мне совершенно посторонней. Я не мог поверить, что она когда-то была моей женой. Она выглядела как Анна, говорила как Анна, писала как Анна – и все-таки я не верил, что это Анна. А затем мне все было навязано – вопреки моему желанию, моим инстинктам, моим чувствам. Потому что она знала то, что, как я считал, могли знать только мы с Анной. – Он встал и прошелся в дальний конец комнаты. Последовала небольшая пауза, затем он обернулся и сказал: – Так я считал до вчерашнего вечера.

– Что произошло вчера вечером?

– К нам в гости зашла одна девушка. Она была у Анны одной из подружек невесты. Она хихикала и трещала, и в ходе этой трескотни отпустила несколько очень поучительных ремарок о дневнике. Как выяснилось, Анна вела дневник по образцу покойного мистера Пипса, в котором, как выразилась Джоан, «записывала буквально все, даже то, что обычному человеку в голову не придет записывать». Анна вовсе не горела желанием обсуждать этот дневник. Конечно, вроде бы, с какой стати ей это обсуждать, но… На самом деле она была чрезвычайно напряжена. Мне бы хотелось взглянуть на этот дневник, Гарт. Я бы хотел увидеть, писала ли в нем Анна те вещи, которые я тогда счел такими убедительными, – те вещи, которые только мы с Анной могли знать. Потому что если это так и если Энни Джойс заполучила эту информацию, тогда мое чутье меня не подвело и все мои резоны воспринимать эту женщину как Анну… можно выбросить за борт.

Гарт развернулся на своем стуле и с серьезным выражением посмотрел на Филиппа, не зная, что ответить. Прежде чем он собрался с мыслями, Филипп заговорил опять:

– Мы лишь живем под одной крышей. Между нами ничего нет. Она мне чужая.

– Должен ли я рассказать это Управлению военной разведки?

– Я не знаю. Мне придется самому им рассказать, если дойдет до этого, потому что за всем этим отчетом твоего товарища стоит предположение, что Энни Джойс была заслана сюда изображать Анну с определенной целью, и цель эту далеко искать не надо. – Он вернулся к столу и опустился в кресло. – Гарт, это возможно. И я скажу тебе почему. Эта девушка, Энни Джойс – ты ведь о ней знаешь, не правда ли? – дочь незаконного сына моего двоюродного деда Амброза, воспитанная в сильной убежденности, что ее отец должен был бы быть сэром Роджером, а не клерком с грошовым жалованьем. Она с детства привыкла смотреть на Анну и на меня как на захватчиков. Затем ее удочеряет Тереза – не юридически, нет, но вот что это за собой повлекло: Тереза ссорится с семейством из-за нее, увозит ее во Францию и через десять лет лишает наследства, потому что прониклась внезапной любовью к Анне. Все подбирается одно к одному. Не трудно представить, что девушка с таким грузом в душе может стать… скажем так, легкой добычей. Твой отчет позволяет предполагать, что к ней легко нашел доступ капитан Райхенау. Такое возможно. Если это так, то они выбрали подходящий момент, чтобы заслать ее сюда. Я полагаю, информация, где и когда будет открыт второй фронт, может оказаться именно тем, за что они готовы многое отдать. Они вполне могли посчитать, что имеют первоклассную возможность внедрить ко мне вражеского агента. Это одна сторона картины. А вот и другая. Если это Анна, то она сильно изменилась – не внешне, но по характеру. Конечно, пережитое вполне могло ее изменить – никто не станет этого отрицать. Если это Анна, она могла решить, что я ее нарочно оставил. Она болела, ей пришлось скрываться под чужим именем. Она была отправлена в концлагерь и снова там заболела. Наконец она добирается сюда и выясняет, что уже три с половиной года как мертва. Есть надгробие с ее именем, и она никому не нужна. Я ее не признаю – или заявляю, что не признаю. Если это Анна, у нее есть все основания оскорбляться моим отношением. Когда же я наконец убеждаюсь, то это совершенно явно происходит против моей воли. Она имеет полное право быть глубоко уязвленной.