Признание Ожогина ошеломило ее. Впрочем, ошеломило ее не само признание — его любовь, как только он произнес это слово вслух, показалась ей такой логичной, будто она давно о ней знала. Ошеломило ее, ЧТО и КАК говорил Ожогин. Он говорил не о своей любви и не о себе. Он говорил о ней, о Ленни. Говорил так, будто знал тысячу лет, будто чувствовал каждую клеточку, будто видел в ней то, о чем она только догадывалась. Но самое поразительное для Ленни было то, что она мгновенно и радостно раскрылась ему навстречу, найдя свое сердце давно отданным ему. Воспоминание об их единственной ночи заставило ее руки дрожать, а сердце колотиться. А его вид, когда он, растерянный, стоял на перроне — смешно, видно, он и правда решил, что она не вернется! — вызвал улыбку нежности. А она вернется? Вернется? Она не знает. А что Ожогин думает об их будущем? Она тоже не знает. Завтра она пойдет на студию, встретится с Колбриджем — он уже несколько дней в Москве и ждет ее, — увидит Лилию. Они просмотрят смонтированные пленки, которые она привезла, определят, что требуется снять, и пойдут искать объекты съемок. Приблизительно она представляет — расписной трамвай… и эти павильончики… новые… метро… Ленни спала.

То, что ее монтажная находится в здании бывшей ожогинской кинофабрики, Ленни сочла хорошим предзнаменованием. Она с улыбкой шла по коридорам и, хоть во всем виделась рука нового хозяина — побелка, покраска, новомодные автоматы с американской газировкой, — с любопытством глядела по сторонам, пытаясь найти приметы прежней жизни.

Колбридж прослезился, увидев ее. Засопел, утер кулаком глаза и все повторял: «Мой командир… мой командир…» Потом долго расспрашивал о плече: сохранилась ли амплитуда движений, нет ли болей, а в сырую погоду? С Лилией Ленни расцеловалась и не стала спрашивать о Михееве.

Она подолгу бродила по Москве, отыскивая то, что впоследствии станет соединительной тканью фильмы — смазкой между эпизодами, повторяющимися темами, которые связывают части произведения. Ее расписной трамвай по-прежнему ходил вдоль бульваров. Она знала, как снимет его. Так, как ей когда-то виделось во сне. Две половинки мчатся к середине кадра, и въезжают друг в друга, и исчезают. А потом обратно — появляются из самой сердцевины картинки, чтобы разбежаться в разные стороны задом наперед. Теперь она знает, как это сделать. Павильоны метро, построенные Федором Шехтелем. Эти каменные рыбы будут бить на экране хвостами, водоросли — струиться, драконы — изрыгать огонь и все — исчезать в сумрачной пещере метро, проглоченное жадными туннелями. Корпуса, составленные из разной величины кубов, на набережной, что против храма у Пречистенских ворот… Кажется, они так и называются — Дом на набережной? Как быстро сейчас строят! Когда она уезжала, там только копали котлован. Эти кубики можно двигать на экране, составляя причудливые конструкции.

Москва устраивала вокруг Ленни водовороты, и она пропадала в них — то ее съедала людская толпа, то слизывали дворы и подворотни, то путали хитросплетения трамвайных путей. Все дрожало, дробилось, неслось, кружилось, множилось. Дома падали и вырастали вновь, Бульварное кольцо завязывалось в узел, люди бежали задом наперед. Стрекотала камера Колбриджа. Шагом марш на пленку!

Лилия отсматривала проявленный материал, цокала языком, качала головой. Потом они с Ленни садились за монтажный столик, и Лилия переставала что-либо понимать.

— Елена Себастьяновна! — жалобно говорила она. — Так не делают!

— Делают, делают, — отвечала Ленни, сосредоточенно глядя на маленький экранчик.

Приходили студийные люди посмотреть, что творит «эта малышка Оффеншталь». Ленни пускала в монтажную всех — пусть смотрят, не жалко.

— Сумасшедшая! — ворчал Колбридж. — Украдут идеи!

— Да как же можно украсть! — смеялась Ленни. — Это же мои идеи. Они только в моей голове живут.

Все огромное пятиэтажное здание кинофабрики говорило о том, что «малышка Оффеншталь творит что-то невообразимое». Кто-то считал это бредом. Кто-то твердил о революции в синематографе. Ленни ничего никому не объясняла.

…Они столкнулись в полумраке студийного коридора. Ленни шла из буфета, неся для Лилии чашку поганого кофе. Внезапное столкновение. Чашка полетела на пол.

— Простите, — сказал низкий мужской голос. Она подняла голову. Из темноты на нее глядели два глаза: карий и зеленый.

— Эйсбар?!

Он стал массивнее, что неизбежно для мужчин его комплекции, и темнее лицом — она разглядела это, когда они вышли на освещенное место. «Остатки индийского загара», — пояснил он, поймав ее удивленный взгляд. Но главное — он был чужим. Ленни стояла, чуть склонив на бок голову, и прислушивалась к себе. Кроме легкого укола, относящегося скорее к неожиданности встречи, она не чувствовала ничего.

— Как там Индия? — вежливо спросила она.

— Обезьяны, — коротко ответил Эйсбар, как будто это все объясняло.

Он тоже смотрел на нее изучающим взглядом. Она осталась прежней, летящей в разные стороны Ленни, эльфом Ленни. Рыжие кудряшки. Кукольный нос. Острые колени. Маскарадный наряд. Но за… странное выражение лица, будто она смотрит не на него, а внутрь себя.

И женственность… Движения, не перестав быть угловатыми, стали лукавыми, манящими.

— Удалась поездка? — продолжала спрашивать Ленни.

Эйсбар хмыкнул.

— Весьма. Вы получали мои письма? — Он придвинуся ближе к ней и будто ненароком скользнул рукой по ее волосам.

Она мотнула головой, стряхивая его ладонь, и поежилась.

— Лизхен переслала мне парочку. Что-то о полетах в космос, кажется? Монтируете материал?

— Пока отсматриваю. А вы, говорят, работаете над собственным проектом?

— Работаю.

Она подумала было, что надо расспросить его о съемках в Индии, доволен ли он материалом, и, быть может, даже напроситься в монтажную — посмотреть, что за картинки складывают его ни в чем не сомневающиеся руки. Подумала и тут же остановилась. Ей была неприятна сама мысль о том, что что-то настойчивое, агрессивное, сильное вторгнется в ее подвижный изменчивый мир, который она складывала в тиши своей монтажной.

— Слушайте, Ленни, я думал о вас, — раздался его голос.

— Да? — равнодушно сказала она.

— Да. Почему бы вам не помочь мне разобраться с материалом?

Она онемела. Он же только что спросил о работе над ее собственным проектом! Он что, не слышал ответа? Он что, не знает, каково это — заниматься своей фильмой? Господи, да она дура! Ему же абсолютно все равно! Помочь разобраться с материалом — единственное, что его в ней интересует. Она запрокинула голову и расхохоталась. Эйсбар был озадачен.

— Я сказал что-то смешное?

— Очень смешное! Разбирайтесь с вашим материалом сами.

И она пошла прочь танцующе-подпрыгивающей походкой.

Эйсбар смотрел ей вслед, ничего не понимая, но чувствуя, что столкнулся с новой для него силой, против которой его сила ничего не стоит.