Задумавшись, царица едва не проскочила чуланчик возле поворота. Осторожно приоткрыла дверь, как делала раз пятнадцать до этого, вгляделась в полумрак… и резко распахнула, уже не думая о конспирации.

Потому, что там, на полу, неподвижно, лицом вниз, лежало чье-то обмякшее тело.

Персефона медленно перешагнула порог, прищурилась, всматриваясь сквозь полумрак. Силуэт лежащего скрадывало длинное одеяние, оно сползло на голову и руки — по ткани там расползлось пятно ихора — но оставляло открытым босые ноги в варварских штанах.

И Персефоне вдруг стало плохо, невыносимо плохо и больно. Она медленно опустилась на колени, закрыла лицом руками, судорожно вздохнула. Слез не было, совсем — в глаза и горло словно насыпали песка.

— Как… — прошептала она даже не лежащему Аиду, а скорее себе. — Ну, как…

Она протянула руку, вцепилась в край штанов, не осмеливаясь касаться чужой кожи.

Она знала, что должна плакать, что может плакать, и тогда станет легче — но не могла. Не получалось — получилось лишь давиться почему-то обжигающим воздухом…

Шагов сзади она не слышала, лишь изумленный возглас, неловкое прикосновение чьих-то пальцев к плечу, и тихий, полный раскаяния, голос:

— Ох, прости… я не знал… не подумал, что он может быть тебе ещё дорог …

Персефона вздрогнула, обернулась, не веря своим ушам. Это и был Аид — склонившийся над ней, шатающийся от усталости, в драных и испачканных ихором одеждах, со спутанными волосами и серым, осунувшимся лицом. Когда она обернулась, он отпустил её плечо и отступил на шаг назад; в черных глазах плескалось беспокойство пополам с острым, почти болезненным сожалением.

Словно для него была невыносимой сама мысль о том, что он мог причинить ей боль.

— Так, минуточку, — ледяным голосом сказала Персефона.

Она сдёрнула с лежащего тела хламис и застыла — на полу вытянулся бесчувственный Арес с испачканным ихором лицом, обнаженным торсом и почему-то в штанах.

— Да что ж это такое!.. — завопила царица. — Да …! Ананке в …! …! ещё этого я не оплакивала!..

Она резко развернулась, едва удерживаясь от желания пнуть лежащего сверху, но тут Аид тихо-тихо засмеялся, положил руки ей на плечи и привлёк к себе, обнял, коснулся губами её виска.

Стало спокойно. Невидимый песок перестал царапать глаза, и Персефона поняла, что теперь-то может заплакать, но не от боли — от облегчения. Но незачем, незачем совершенно, если можно обнять, положить голову на грудь и прикрыть глаза, наслаждаясь его прикосновениями.

— Ну что же ты, — сказал её царь, ласково перебирая волосы, легко касаясь её щеки. — Ну что же ты, моя хорошая…

На большее у него не хватило слов, и он поцеловал ее. Это было яснее всех слов и серьезней всех клятв, и Персефона ответила, целуя его так, как не целовала никого и никогда, как даже не хотела целовать, потому, что раньше все было совсем не так, как сейчас.

Потому, что она и не знала, как это — по-настоящему, и забывать обо всем, и отдавать себя…

Они с царём отстранились друг от друга, когда услышали шаги и чьи-то оживленные голоса. Персефона, в принципе, была морально готова к тому, что это либо Афродита, либо Деметра, но нет — это оказались свои. Впрочем, роль вечно недовольной матери почему-то решила взять на себя Артемида — когда Аид, уже отпуская, скользнул пальцами по её спине, и Персефона отстранилась, лицо богини-охотницы явственно помрачнело. Видимо, у неё не укладывалось в голове, как можно добровольно целовать одного мужика спустя всего полдня после того, как тебя изнасиловал другой.

Зато у Геры все прекрасно укладывалось — она одобрительно подмигнула — и сообщила, что Амфитриту оставили на попечение Деметры.

— Ареса уже побили до нас? — осведомилась она.

— Да, кстати, а что это он в штанах? — спохватилась Персефона. — Он что, решил варваром нарядиться?

Аид неопределённо пожал плечами по поводу штанов, предположив, что Неистовому было скучно и холодно сторожить его, Аида, на голом мраморном полу, и он решил поэкспериментировать с ношением варварской одежды.

— Что самое обидное, я его почти и не бил, — посетовал он. — Хотя следовало бы, как минимум из-за тебя, — он кивнул в сторону Персефоны. — Просто когда я очнулся, он решил меня пнуть. Я схватил его за ногу, дёрнул, он упал и ударился головой об пол. До сих пор лежит без сознания. Наверно, сотрясение…

— Да было бы чему, — отмахнулась Геката, прощупывающая пульс Неистового. — Очнется. А вот ты, Владыка, выглядишь нездорово.

***

Аид

Да, он выглядел нездорово, а чувствовал себя так, будто неделю не спал (а, впрочем, блуждание по сознанию Персефоны и правда едва ли можно назвать сном), и ещё у него явно брали кровь — запястье было надрезано. Рана закрылась, но, судя по количеству ихора на одежде, произошло это далеко не сразу.

Но это была ерунда, потому, что Персефона уже не лежала без памяти, как неделю назад, и не отмахивалась от какой-то зубастой твари, выдающей себя за её сына (он даже запомнил имя — Загрей), как в том бредовом сне, а всё остальное он мог пережить. И пусть Афродита уже набрала крови для своего ритуала, и его братьев неизвестно где держат, а ещё где-то носит Макарию, все это — мелочи, вовсе не заслуживающие того, чтобы из-за них расстраиваться. И с самой Концепцией они тоже сейчас разберутся — вот, Артемида уже вводит в курс дела.

— … поэтому ты должен перестать быть Владыкой, — сообщила она, кратко пересказав суть Концепции. — Тогда зелье Афродиты потеряет свою силу.

— И как ты это себе представляешь? — уточнила Персефона, которая стояла, прислонившись спиной к дверном косяку и сложив руки на груди. — По-твоёму, Аид должен бегать и орать, что ненавидит Подземный мир?

Аид фыркнул и потыкал Ареса носком сапога. Тот не шевелился. В таком беспомощном виде Неистовый совершено не вызывал желания мстить, хотя стоило бы.

Видит Ананка, стоило бы.

— Ну, или тогда ты, дядя, должен избавиться от последней частички смертности и снова стать богом, целиком и полностью, — заявила тем временем Артемида.

— А разве… — начала Геката, и тут же замолчала.

— Когда Афина брала у тебя кровь, она, конечно, ругалась, что это почти стопроцентный ихор, но все же какая-то частичка смертности у тебя остается, — произнесла Артемида. — От нее, смертности, так легко не отделаться. Так вот, Афродита считает, что бессмертный может стать смертным, если полюбит смертного больше жизни.