Потом, отчаянно пытаясь поправить здоровье, Кэтрин жила за границей со своей подругой Идой Бейкер, которая за ней ухаживала. Ида, ровесница Кэтрин, отдала ей не один год жизни. Кэтрин обращалась с ней хуже, чем с собакой; угрожала, ругала, злилась и порой была готова ее убить, но притом эксплуатировала нещадно. А Ида оставалась верной, любящей рабыней. Кэтрин была неслыханно эгоистичной, склонной к вспышкам ярости, дико нетерпимой, требовательной, резкой, заносчивой и деспотичной. Не слишком располагающие качества, но Кэтрин отличалась удивительным обаянием. Клайв Белл, водивший с ней знакомство, рассказывал мне, что она буквально очаровывала. У нее был острый ум; когда она хотела, становилась забавной.

Работа Марри удерживала его в Лондоне, и он лишь изредка навещал Кэтрин. Они много писали друг другу. После смерти Кэтрин Марри опубликовал ее письма, а свои, естественно, не стал, поэтому можно только гадать, какие у них были отношения. Порой она писала ласковые письма, а когда сердилась – злобные. Отец Кэтрин постепенно увеличивал ей содержание; теперь она получала уже двести пятьдесят фунтов в год, но очень часто сидела без денег. Однажды она написала Марри, что у нее возникли непредвиденные расходы, а следом отправила гневное письмо с упреками: он, мол, не прислал ей немедля деньги, заставил унизиться до просьб. Марри оплачивал счета от докторов, лекарства. Он был кругом в долгах. «Если у тебя так туго с деньгами, – писала она, – для чего же ты купил себе зеркало?» А ведь бедняге нужно было бриться. Когда Марри назначили редактором «Атенеума» с жалованьем восемьсот фунтов в год, Кэтрин категорически потребовала, чтобы он каждый месяц высылал ей по десять фунтов. Впрочем, Марри и сам мог бы догадаться. Возможно, он и вправду был несколько прижимист. Примечательный факт: Кэтрин, отправляя ему для перепечатки рукопись какого-то рассказа, оговорила, что заплатит сама. Это было намеренное оскорбление.

Они совершенно друг другу не подходили. Марри, хотя и более деликатный, так же как и Кэтрин, думал в основном о себе. У него, видимо, почти отсутствовало чувство юмора, однако он был добрый, спокойный и удивительно терпеливый. Как известно, даже если нет любви, ревность может стать пыткой; пусть Марри и разлюбил Кэтрин, но когда она бросила его ради другого мужчины, он почувствовал себя униженным. А потом, разочаровавшись в Карко, она вернулась – и Марри принял ее обратно. Поступок великодушный, благородный. Притом не похоже, чтобы Кэтрин его оценила. Она все принимала как должное. Пусть Марри звезд с неба не хватал, но отнюдь не был ничтожеством. Он стал очень хорошим критиком, и его замечания по поводу рассказов Кэтрин весьма ей пригодились. Позднее он написал биографию Свифта – лучшее, по общему мнению, из всего сказанного об этом невыносимом человеке и превосходном стилисте.

Прогноз врача оказался верным. Он дал Кэтрин самое большее четыре года. Прожив некоторое время на итальянской Ривьере, потом на французской, потом в Швейцарии, Кэтрин в качестве последнего средства отправилась в «Институт гармоничного развития человека» Гурджиева. Там в начале 1923 года она умерла. Было ей тридцать четыре.

Принято считать, что на творчество Кэтрин большое влияние оказал Чехов. Миддлтон Марри это отрицал. По его мнению, Кэтрин писала бы рассказы точно так же, даже если бы не читала Чехова. Думаю, здесь он ошибался. Рассказы она, конечно, писала бы, это было у нее в крови, но писала бы совершенно иначе, не прочти она чеховских. Рассказы Кэтрин Мэнсфилд – излияния одинокой, впечатлительной, нервной и больной женщины, так и не сумевшей прижиться в Европе, которую она выбрала своим домом. Это по сути; формой же она обязана Чехову.

Раньше рассказы строились по одной простой схеме. Пункт первый – декорация, пункт второй – ввод персонажей, пункт третий – поступки персонажей и происходящие с ними события и пункт четвертый – развязка.

Повествование шло неспешно, и автор мог растягивать его, насколько вздумается, но когда рассказы начали печатать в газетах, объем их стал строго ограничен. Чтобы уместить произведение в заданные рамки, автору приходилось менять технику и оставлять лишь самое существенное. Пункт первый – декорация – нужен, чтобы создать у читателя соответствующий настрой или придать рассказу достоверности. Этот пункт легко опустить; теперь в основном так и делают. Отдать на волю воображения публики пункт четвертый – ход рискованный. Читатель заинтересовался происходящим, и если ему не рассказать о развязке, он почувствует себя одураченным. Однако очевидную концовку тоже можно опустить – так и эффектнее, и интригует. Прекрасный тому пример – чеховская «Дама с собачкой». Пункты второй и третий необходимы, ведь без них не будет рассказа. Ясно, что, если сразу поместить читателя в гущу событий, это поддержит его интерес и добавит повествованию драматизма. Чехов написал таким манером несколько сотен рассказов и когда, обретя популярность, мог писать для журналов вещи более объемные, все равно часто пользовался той же схемой.

В эту схему вполне ложились и темперамент Мэнсфилд, и ее возможности. У нее был скромный, но изящный писательский дар. Думаю, поклонники Кэтрин оказали ей медвежью услугу, делая заявления, которые ее книги едва ли оправдывают. Ей недоставало изобретательности. Изобретательность – любопытное свойство. Оно присуще молодости и с возрастом проходит, что вполне естественно, ибо таков результат опыта. С прошествием лет события теряют новизну, они уже не так волнуют и постепенно перестают побуждать автора к самовыражению. У Кэтрин не было большого жизненного опыта; она и сама это знала. Марри не без осуждения говорил, что «она мечтала о деньгах, роскоши, приключениях, о городской жизни». Конечно, мечтала, ведь только так она могла найти материал для рассказов. Писатель-беллетрист, чтобы писать правду, как он ее видит, должен играть свою роль в мирской суете. Если принять определение словаря, что рассказ – повествование о событиях, которые произошли или могли произойти, следует признать: у Мэнсфилд особого дара к повествованию не было. Ее талант другого рода. Она могла взять ситуацию и выжать из нее всю до капли иронию, горечь, пафос и страдание. В качестве примера можно упомянуть рассказ, который она назвала «Психология». Мэнсфилд писала и объективные рассказы: «Дочери покойного полковника» и «Картины» – хорошие рассказы, но такие мог бы создать любой владеющий пером писатель; самые же характерные ее произведения – те, где важнее всего атмосфера. Я спрашивал у многих своих друзей-литераторов, что означает в этом контексте «атмосфера», но они не могли или не хотели ответить вразумительно. И словарь не помог. Помимо основных значений он выдал: «В переносном смысле – окружающие условия, моральная обстановка, настрой». Видимо, под этим словом здесь следует понимать антураж, который украшает повествование, сотканное столь тонко, что только на подобном украшении и держится. Вот в чем заключаются мастерство и шарм Мэнсфилд.

У нее был поистине замечательный талант наблюдателя, и она описывала явления природы, запахи, дождь и ветер, море и небо, деревья, фрукты и цветы с редкостным изяществом. Не самая маловажная из ее способностей – умение показать, какая трагедия кроется за обычной беседой, скажем, за чашкой чаю. А это, видит Бог, не так просто. Писала Мэнсфилд в легком разговорном стиле; даже самые незначительные ее рассказы читаешь с удовольствием. Они не застревают в памяти, как, например, мопассановская «Пышка» или чеховская «Палата № 6», потому, наверное, что факты запоминаются легче, чем настроения. Человек запомнит, как упал и растянул лодыжку, куда отчетливей, чем свои любовные переживания. Однако считать ли достоинством рассказа то, что он запоминается, – судить не берусь.