кого вселиться? Это два типа художественного сознания, и как раз Алексей Толстой и Михаил Булгаков очень наглядно эту разницу демонстрируют. Оба хотели за границу, оба просились и обоих не пускали. Булгакова, как известно, не выпус-тили вообще, а Толстого, начиная с какого-то момента, пускать стали. Почему? Трудовой граф предъявил властям доказательство, которое Булгаков предъявить не мог: написал в 1931 году похабный, пасквильный роман «Черное золото», который обругал даже критик Авербах. Но после этого романа стало понятно, что в эмиграции Толстому делать нечего. И его выпустили. И он ездил в свое удовольствие, выполняя деликатные задания партии и правительства, приложил руку к возвращению Куприна, собирался перетащить в СССР в мае 1941-го Бунина и, чем черт не шутит, если б не начавшаяся война, может, и перетащил бы… «Тебя там, Иван, с колоколами встретят». Булгаков так не смог бы. Это очень точно подметил еще в 1930 году член ЦК партии Смирнов, впоследствии расстрелянный, но именно его заключение на булгковском прошении определило судьбу писателя: дать жить, но за границу не пускать.

Одни герои помогают про себя писать, другие нет. Алексей Толстой помогал. А вот Булгаков едва ли. Ему это не нужно. Толстому нужно, а Булгакову нет. Булгакова посмертная слава, все это культовое поклонение, его книги в валютных магазинах лишь раздражали (или раздражают). То есть, может быть, в какой-то момент публикация «Белой гвардии», «Театрального романа», «Мастера» – это удовлетворение было, но все остальное… Он еще при жизни писал Ермолинскому, что разговоры «не волнуйтесь-де, после вашей смерти все будет напечатано», приводят его в ярость. Он хотел бы обменять материк посмертной славы хотя бы на песчинку прижизненного признания. А судьба ему показала кукиш. Зато – после смерти какая слава! Ни у кого в XX веке такой не было. А чего стоят склоки булгаковедов, драка за архив, Мариэтта Чудакова и Лидия Яновская… А булгаковские наследники, а история с фильмом Кары? Даже убежденность Чудаковой в том, что Елена Сергеевна Булгакова сотрудничала с органами, придает его биографии шарм. Что-то воландовское. Доказательств никаких, но обвинение брошено, причем чужими руками.

С Толстым все получилось наоборот. Он, скорее, хотел бы смыть с себя те помои, которыми его поливала интеллигенция. В конце 1980-х в «Огоньке» Коротича все зачитывались мемуарами Елагина. А если вспомнить бунинского «Третьего Толстого» – эту колдовскую смесь зависти, восхищения, презрения, нежности и любви. Но поразительная штука – весь алексей-толстовский корень – сплошь люди либеральных убеждений. Татьяна Толстая, Иван Толстой, Елена Толстая-Сегал. Вряд ли это случайность. Но какой мощный корень! Вот, если угодно, седьмое доказательство того, что он был действительно Толстым, а не Бостромом.

Биография Грина – готический роман. Его посвятили в писатели эсеры, когда поручили сбежавшему из армии совершить теракт. Он сперва согласился, а потом передумал. Но за грань жизни и смерти заглянул. В эти часы и родился писатель Грин.

Если Пришвин всю жизнь охотился за счастьем, то Грин столь же успешно – за несчастьем. Его жизнь трагична, но в этой трагедии невозможно обвинить ни царский, ни большевистский режим, хотя формально при первом Грин был посажен в тюрьму, а второй свел его в могилу. То есть не то чтобы напрямую свел, но ускорил разбег его жизни и приблизил ее финал. И вот мы говорим, что для писателя важнее – прижизненная слава или посмертное признание. Грин хлебнул и до и после столько, сколько не выпадало ни на чью долю. Страшна история преследования его несчастной вдовы, те дьявольские слухи, которые ходили о ней в советском Крыму в 1960-е годы, что она якобы бросила умирающего Грина, отвратителен запрет советских властей похоронить ее рядом с мужем. (Ее похоронили отдельно, а несколько времени спустя душеприказчики Нины Николаевны Грин ночью тайно вырыли гроб из могилы и похоронили ее рядом с мужем.)

Поразительна слава Грина в 1960-е годы, когда его феерию назвали едва ли не художественным приложением к Кодексу строителя коммунизма, а самого Александра Степановича торжественно приняли в юные пионеры. Но Грин, конечно, более интересен другим. Своими психологическими рассказами: «Приключения Гинча», «Крысолов», «Фанданго», «Серый автомобиль», «Словоохотливый домовой». Однако публика знает его главным образом по «Алым парусам», которые присвоила себе сеть дорогих продуктовых магазинов и ни копейки не подала музею в Феодосии и Старому Крыму.

В его рассуждениях о славе была трогательная мечта о Нобелевской премии. Он хотел ее получить, чтобы купить яхту и обойти на ней весь мир. Когда наконец-то будет изобретена машина времени и люди научатся управлять прошлым из будущего, так и будет сделано. Грину подарят яхту. В самом деле – почему Бальмонт мог побывать на Таити, Бунин мог путешествовать, а Грин – нет?

А вот кому точно помочь будет нельзя и кому биография не нужна – так это Платонову, вообще никак не озабоченному своей посмертной славой. Знал ли он, что он – самый гениальный русский писатель XX века? (А по моему убеждению, так и вовсе всей литературы прошлого столетия). Похоже, что нет. А вернее – об этом не задумывался, ему это не важно было. Он не думал о себе как о писателе всерьез, не собирал собственный архив, не размышлял о будущих читателях, не стремился за границу, не искал встреч со Сталиным, но был настолько задерган собственной жизнью, и прежде всего жизнью семейной, что на все остальное его не хватало. Письма Платонова к жене – документ поразительный. По ним видно, что вся его жизнь была войной на два фронта. Снаружи – Сталин и компания, внутри – Мария Александровна.

Она прожила всю жизнь бок о бок с гением (он, впрочем, не любил этого слова) и, кажется, так этого и не поняла. Поняла после. Впрочем, когда однажды я высказал эту мысль вслух на презентации книги платоновских писем, меня очень точно поправила Елена Шубина, напомнив слова Пастернака: «Бедный Пушкин! Ему следовало бы жениться на Щеголеве и позднейшем пушкиноведении, и все было бы в порядке».

Меня всегда интересовало то, каким Платонов был человеком. Мемуаристы, коих, впрочем, не очень много – Андрей Платонович от писателей дистанцировался – рисуют взаимоисключающие портреты, от чеховского интеллигента в изображении Гумилевского до хулигана в мемуарах Липкина. Но Липкину я верю больше. Липкину, Даниилу Данину – у них Платонов колючий, резкий, злой. Таким и был. И отсюда его любимая героиня – Москва Честнова. Но это не есенинское хулиганство напоказ, а какое-то другое. Страсть к катастрофам, пожарам, землетрясениям. От самых первых рассказов до последней пьесы – он прожил жизнь с предчувствием беды. Все знают и цитируют его хрестоматийное: