Семен жевал, не чувствуя вкуса ватрушки, на диво сдобной, румяной и хрустящей, – семейной гордости Андреихи, которая, дабы угостить великого князя, сама в тот день стряпала, стоя у печи.

…И, конечно, Алексий скажет опять, что он, князь, не волен в похотеньях своих, ежели на весах благо всей Москвы и даже великого княжения владимирского! И, конечно, будут возражать Акинфичи и Зерно, так долго готовивший союз с Василием Кашинским! И даже новый духовник князев, этот Стефан, игумен от Богоявления, осудит его… Должен осудить! Ежели он изменит делу отца, ежели он за ничто отдаст все добытое трудами своих маститых приспешников!

Он еще раз строго оглядел Всеволода. Нет, этот тверской княжич не был похож на Федора ничем! Даже и вовсе не похож! Федор был жесточе и тверже – уже не вьюноша, муж! (И родитель знал, что делал, отделываясь от Федора!) Всеволода ему сейчас было жаль, точно несмышленыша, полезшего в гибельное место, куда и взрослые не отважат порой сунуть носа! Отрок ты, отрок! Так вот и гибнут князья в твоем роду! Ведь я должен ныне… Что?! Посадить тебя в затвор, как сделал бы дядя Юрий? Услать к хану с смертным, отай, приговором, как содеял бы, верно, отец? Ведомо ли тебе, на какой тонкой нити висит ныне судьба Александрова дома? И ведь пока жив Костянтин, и Тверь не подымется за тебя, ни малый твой город Холм, ни Кашин, ни Микулин, ни Старица, ни прочие грады и веси тверской земли! А братьев твоих, и даже того, новогородского, навычного пению церковному, невзначай можно убрать, схоронив по дороге, в лесу! И скажи, не так ли точно поступили бы с тобою в Орде?

Симеон со стуком отодвинул от себя серебряную тарель, бросил нож на камчатную скатерть.

– Слушай, Всеволод!

Тот выронил вилку, давясь куском, проглотил то, что было во рту, разом вспотел – росинки влаги проблеснули на челе, – поняв, что подошло «то», самое главное.

– Слушай, Всеволод! – повторил Симеон. – Но сперва скажи, возможешь ли ты промолчать и никому, слышишь, никому, матери даже, не отокрыть сегодняшних слов моих?

Всеволод смотрел широко разверстыми очами. Медленно склонил голову, побледнел, посерел губами. Произнес едва слышно:

– Могу!

– Так вот! Никто не поможет тебе на Москве и не даст правого суда! Ведомо ли тебе это? Никто! Даже я! Ибо и мне не дадут оправить тебя! Понял ты это?

Всеволод, темнея ликом, по-бычьи тяжко склонил голову, вымолвил:

– Да!

– И теперь знай! Я тебя, с боярами, отсылаю в Орду, к Джанибеку. Костянтин тоже поедет туда…

– Дядя уже в Орде! – глухо возразил Всеволод.

– Вота как?! – настал черед Симеону отемнеть взором. – Почто ж мои бояре не донесли мне вовремя?

– Прости, князь! Я только что получил весть о том, чаял сказати тебе, да, вишь, не успел.

– Костянтин в Орде! – в задумчивости протянул Симеон и вдруг вспыхнул взором: – Что ж! Это меняет дело! На Москве уведали уже о том?

– Чаю – никто. Ты первый, князь!

– Добро! – склонил голову Симеон. – Так я отсылаю тебя в Орду. И пишу грамоту царю. Тайную. С просьбой – помочь тебе в споре с дядею! Понял?!

– Да! – растерянно произнес Всеволод.

– Тайную грамоту! Быть может, в ней совет – убить тебя, словно отца или… или твоего брата Федора! Убить, сперва обласкав и обнадежив! Понял ты это?!

– Я верю тебе, Семен Иваныч! И Маша…

– Молчи! – выкрикнул Симеон. Настала тишина. Он закрыл руками лицо, вымолвил тихо, едва шевеля губами: – Ежели б… Ежели… Я был один… Как ты мыслишь, пошла бы за меня Мария Лександровна? (И уже покаял, что спросил. Жаркий стыд горячим варом залил лицо.)

– Не ведаю, князь! – глухо ответил Всеволод. – Сердце девичье кто же весть? Однако, мыслю, – он приодержался и докончил почти шепотом: – пошла бы.

– Ступай! – отмолвил Симеон, не отнимая рук от лица. – Готовься в путь. Грамоту ушлю ночью с киличеем своим, Аминем. Помни и то, что ханская прихоть не в воле моей! И – молчи!

Он отнял руки, справясь с собою. Встал. Сверкающим взором прожег Всеволода. Тот, шатнувшись, даже отступил назад.

– Спасибо, князь! – Всеволод неловко склонился в поклоне.

– Ни слова больше! Ступай, – возразил Симеон.

Назавтра тверские бояре и кмети во главе со Всеволодом потянули долгим табором по коломенской дороге в Орду. Семен послал наказать, чтобы в пути обходили чумные города и береглись встречных, а воду пили токмо из чистых ручьев и ключей. Решась писать о Всеволоде самому Джанибеку, Семен вовсе не хотел, чтобы тверской княжич попусту погинул в степи.

Алексий, озабоченный скорым отъездом тверичей, не находил себе места. Что-то было не так, что-то Симеон утаил от него! Он имел долгую молвь со Стефаном. Не хочет ли Алексий, дабы он, Стефан, открывал ему тайны исповеди, вопросил Стефан устало. Алексий опустил голову, задумался. Нет, этого он не хотел! Церковь потеряет путь к Богу, ежели начнет служить земной власти.

Они сидели все в той же келье. Стефан хоть и перешел в покои настоятеля, но в дни наездов Алексия почасту уединялся с ним в прежнем их обиталище. Стефан, усталый от огромной и многообразной работы настоятеля, казавшейся много легче со стороны, чуть пригорбил стан, склонил чело, очи совсем утонули в темных провалах глазниц. Островатое лицо Алексия тоже было устало и бессолнечно. И на него свалилось излиха напастей и бед. Да, конечно, тайны исповеди он у Стефана выпытывать не имеет права! И все же… Стефан шевельнулся, сказал:

– Владыка, быть может, я погрешаю ныне, но скажу тебе то, в чем великий князь не признавался мне и на исповеди, но что я почуял… понял сердцем, ибо некогда, в грешной жизни моей, было подобное, и чувства те я с тех пор умею читать!

– Симеон?..

– Любит тверскую княжну Марию, дочь Александра.

Алексий встал. Как он сам не понял, не постиг прежде! Как он не сумел предотвратить этой беды!

– Сядь, владыко! – сказал Стефан тихо. – Великий князь спит. А ныне помысли о сем келейно. Я не ведаю… Не могу воспретить или разрешить… Прости, Алексий, прости и меня вместе с ним!

Потрескивала затопленная печь. Оба в молчании опустились на колена перед божницей и стали молиться. Один – о себе и великом князе, другой – о великом князе и русской земле. Да будет молитва их услышана Господом!

В ближайшие два дня Алексий выбрал-таки час застать князя одного. Решительно увел его за собою на глядень городовой стены, оставя стражу внизу, намеря поговорить с Симеоном в прохладе обдуваемой ветерком стрельницы.

Город был весь как на ладони – и Занеглименье, и урывистый левый берег Неглинки с монастырем Богоявленья, расстроившимся и похорошевшим, с каменным храмом своим и двумя древяными, и дымный ремесленный Подол, и окрестные слободы, что уже вот-вот сольются с Москвой, и поля, и стада в полях, и синяя оправа лесов, и широкий луг Замосковоречья с Даниловым монастырем вдалеке, с хороводом изб и конюшен у мытного двора и опять с коневыми стадами, горохом рассыпанными в зелено-голубой дали, и Воробьевы горы с едва видным отселе загородным княжеским теремом и селами, и красные боры вверх по Москве, и курящие там и сям в лесах деревни, гуще и гуще оцепляющие стольный город, и ветер, и воля, и простор, простор! Оба неволею засмотрелись, озирая окрестную лепоту, и не вдруг и не сразу поворотили к друг другу ради тяжкой беседы, начатой таки Алексием, начатой и продолженной им, хотя в сей раз он – что крайне редко бывало с наместником – и не нашел верного тона для толковни.