завтра вызову к себе всех находящихся в Кракове панов братьев сенаторов и более видную шляхту, вызову князя, чтобы был вынужден в лице их признать племянника и позже ретрактацию уже не мог сделать. Будьте спокойны. От всего сердца и души радуюсь вашему успеху.

— Но князь собирается выехать, мчится в Литву за моим бедным ребёнком, не знаю, сможете ли его сдержать.

— Думаю, что смогу, — сказал гордо Фирлей. — Пошлю к нему придворного с вызовом на завтрашний день; не напишу, для чего, а расставлю моих людей, чтобы не спускали с него глаз, и в случае упорного желания выехать любыми способами его задержали.

— Как мне выразить свою благодарность?

— О! Это я должен благодарить, что вы выбрали меня для этой честной службы. Будьте спокойны, я сейчас напишу письма.

Придворные и пажи каштеляна, которые стояли в боковой комнате, были немедленно вызваны, и разбежались по находящимся в Кракове панам сенаторам, приглашая их для важного дела на завтра. Письмо из канцелярии каштеляна вызвало также князя Соломерецкого.

Князь ещё злился на задержку своего отъезда, когда ему отдали любезное приглашение под Фирлеевской печатью на завтрашний день. Письмо не проясняло цели собрания, но оно только упомянало, что на нём должны были присутствовать наиболее зачительные находящиеся в Краков паны братья.

Соломерецкий сначала равнодушно его бросил, но придворный Фирлея во что бы то ни стало требовал ответ. Князь задумался. Надежда встретиться у каштеляна со знакомыми, которые могли помочь деньгами, склонила его туда поехать.

— Один день задержки, — сказал он про себя, — награжу себе поспешностью в дороге.

Таким образом, он дал ответ, что будет. Расставленные люди должны были весь день не спускать с него глаз.

Письма были разосланы во все стороны, даже к Зборовским (как приятелям Соломерецкого). И к Ласке, князю Уханьскому, епископу Карнковскому, нескольким краковским каноникам и другим панам сенаторам и шляхте.

Терялись в догадках над целью этого съезда, приписывая ему целиком политическое значение. Любопытство, это чувство, присутствующее даже у самых серьёзных, самых суровых людей, склонило всех появиться у каштеляна. Даже Зборовские, открытые его враги, не отказались прибыть, полагая, что будут вести переговоры о важных общественных делах, а они не хотели, чтобы решали без них. Известия о слабости короля, о заранее уже готовящемся выборе нового, интриги французского двора и кардинала Коммендони, которые не дожидались смерти Августа, давали этому съезду всякое подобие политического совещания.

Тем временем княгиня, которая тоже приказала выслеживать за шагами своего неприятеля, с радостью узнала, что он задержал свой отъезд. Чурили отложил поездку на несколько дней, только отправив двоих гонцов, один за другим, к Сапеги с указаниями молодому князю, чтобы при получении их как можно скорей поспешил скрыться.

Счастливая находка документов, бесспорно доказывающих брак, однако, не могла полностью успокоить княгиню Анну за будущее её сына. Дядя, признав его, будучи принуждённым к этому очевидностью неопровержимых доказательств, однако мог преследовать его и подстерегать ещё позже. Его финансовое положение, грозящая ему бедность, разбросанные остатки наследства, доводя до отчаяния, естественно, должны были пробуждать мысль избавиться от Станислава, и так уже давно в нём растущую.

Княгиня это чувствовала, а ещё больше оба Чурили, особенно младший, который весь был к услугам Анны, всё больше укреплялся в намерении избавиться от князя каким-либо способом. Жизнь человека казалась ему маленькой жертвой по сравнению со спокойствием, какое она могла обеспечить княгине и сыну.

На следующий день около полудня отряды польских панов, коляски епископов, рыдваны, всадники, придворные, пажи, слуги заняли двор дома Фирлея. Каждую минуту прибывали новые, некоторые даже без приглашения, но любопытные и под разными предлогами, желающие принять участие в том, как им казалось, собрании для совещания в общественном интересе. Фирлей потихоньку усмехался над ошибкой всех.

Большие залы наполнялись сановниками, сенаторами, духовенством, шляхтой.

Это была чудесная и великая картина.

Люди с благородными и серьёзными лицами, по большей части уже зрелые или старые, в таких живописных, красивых и богатых нарядах, занимали стулья в большой дворцовой зале, украшенной самыми богатыми предметами интерьера, привезёнными из-за границы и составляющие удивительно гармоничное единство. Со сводов, выпуклые острия которых были позолочены, спускались золотые верёвки с нанизанными страусиными яйцами. Стены, обитые кармазиновой материей с золотистыми выпуклыми цветами, украшали несколько картин в позолоченных рамах. Это были портреты королевы Боны, короля Сигизмунда Августа, последней его жены и нескольких Фирлеев; красивый образ Божьей Матери с ребёнком Иисусом старой итальянской школы с висящей перед ним позолоченной лампадой украшал главную стену, между двумя длинными, узкими окнами, сделанными на готический манер.

Мебель была покрыта дамасским кармазином, столы, стулья были белые с золотом. На превосходных, стоявших в углах шкафах, блестела искусно изготовленная флорентийская посуда изящных форм, статуэтки, кубки, рюмки и заморские особенности. В углу потихоньку шептали большие часы, стоявшие на очень деоративной подставке.

Собравшиеся паны, разделившись на группы, разговаривали тихо или громко о новостях из Книшина, о кардинале, о его уговорах начать войну с Турцией, о походах на Валахию и т. п.

Фирлей, отправив сына, отказался прибыть, и до сих пор не показался. Интерес был продвинут до наивысшей степени, тем большей, что никто его удовлетворить не мог. Кружили только одни домыслы, одни страннее других.

Отдельно трое Зборовских, окружённые своими приятелями, бросая косые взгляды на Фирлеевых друзей, шептались, делая злобные замечания.

— Смотрите, какая роскошь! — говорил Пётр Андрею. — Не напрасно говорят, что Фирлей на трон смотрит и только ждёт смерти короля, чтобы открыто это выдать. Кто бы это ещё недавно сказал, когда Фирлеи ещё носили хвосты её величества королевы!

— Поживём — увидем! — ответил Андрей. — Из большой тучи обычно бывает маленький дождь. Это величие пришельцев упадёт маленьким дождём.

— И закончится грязью, — прибавил кто-то другой.

Все рассмеялись.

— Смотрите, — сказал Пётр, указывая на Уханьского, — какой политик! Какая вежливость, какое рассчитанное поведение с католиками и нами, какие горячие вздохи над упадком веры, какие суровые и обоюдоострые улыбки, когда речь о нас. И однако было время, когда мы его искренне за своего считали.

— Я и сегодня на этом остаюсь, — воскликнул другой с боку. — Пусть только удача будет на нашей стороне, и он будет с нами.

— А если нога подскользнётся?

— Он первый будет проклят.

— Расчёт с таким человеком — скользкий.

— А без него обойтись невозможно.

В других углах залы разговаривали, догадывались, делали замечания другие, однако же, несмотря на оживлённый разговор, не было того беспорядочного, многолюдного ропота, какой сейчас знаменует каждое более многочисленное собрание.

Все поддерживали личный авторитет своего имени и должности. Самые большие враги, вместо того,