что-нибудь простенькое. Да, и вот еще… вот еще что… будьте любезны… бутылку скотча, да-да… Что? Вот именно, целую бутылку. Black-White вполне устроит…

Лучников поднялся на трибуну, поднял руки, призывая к тишине.

– Летчики! – сказал он. – Каравеллы испанцев отправлялись в Атлантику, не зная, что им принесет каждая следующая миля, шли во мрак и туман. Они обрели Америку, но ведь ее могло бы и не быть на месте, мрак и туман поглотил бы их. Таков удел человека – идти к новым берегам. Обретем ли мы Россию, нашу судьбу и мечту? Летчики, отправляясь в этот путь, я хочу вам сказать, что наш мрак и туман гораздо чернее и пространнее, чем тот, что лежал перед испанцами.

Вскочил какой-то чудесный юноша с лейтенантскими значками в петлицах, махнул пилоткой, прокричал:

– Мы летаем в любую погоду, Андрей!

Аудитория восторженно взревела. Полковник Чернок закурил сигариллос. Андрей грустновато улыбался. Миссис Парслей (кажется, есть такая травка в бульон) демонстрировала одну лишь безграничную преданность своему владыке.

Экая хитроумная бестия, вдруг с отчетливой злобой подумал Кузенков о Лучникове. Агитация от обратного! Пугает людей «мраком и туманом», а достигает желаемого восторга, отваги. Что происходит с этими людьми? Вновь и вновь Солженицын увещевает их с телеэкранов – остановитесь, одумайтесь! Все его с благоговением слушают, а потом приходят к сногсшибательному выводу: только великая земля могла взрастить столь могучую личность, только великий Советский Союз! Может быть, на такой степени процветания у человека всегда возникает эдакий вывих в сторону бессмысленных вдохновений? Как умудрился Лучников так глубоко проникнуть в психологию островитян? Может быть, и впрямь в КГБ его этому научили? Кузенков, однако, достоверно знал, что верхушка Комитета вовсе не стремится к захвату Крыма: ведь пропадает такое чудное рабочее поле. Нет, просто Андрей сам один из островитян, один из лучших.

Ти-Ви-Миг, по своему обыкновению, зафиксировал физиономию Лучникова. Странное сочетание: хищноватая улыбка и грустный, если не тоскливый, взгляд.

– Подонок! – Кузенков поднес кулак к физиономии бывшего друга. – Подонок во всем: и родных своих забыл, и любимую выбросил, и даже такая мелочь – не удосужился за все эти месяцы старого друга найти. Все поглотила садомазохистская идея, снобизм, доведенный до абсурда.

– Совершенно с вами согласен, Марлен Михайлович, – прозвучал поблизости несколько проржавленный голосишко.

Кузенков отскочил от телевизора. В номер въезжала колясочка с его «скромным ужином» – целый набор подносов и подносиков, прикрытых серебряными крышками, плюс бутылка виски. Колясочку толкал слуга, средних лет костлявый субъект с улыбочкой, обнажающей анемичные десны, седоватые крылья волос падали на глаза.

– Вы нашли точное слово, – сказал слуга. – Андрей Лучников – нравственный подонок. Я его знаю с детских лет, мы вместе учились в Симферопольской гимназии имени царя Освободителя.

Кузенков молча смотрел на слугу и уже понимал, что это вовсе не слуга, что он, может быть, зря отослал Лопатова, что его здесь ждали, что нужно немедленно звонить господину Коккинаки, если это уже не поздно.

Фальшивый слуга склонил голову и слегка подщелкнул каблуками.

– Разрешите представиться. Юрий Игнатьев-Игнатьев, – сказал он. – Простите великодушно, но это была единственная возможность предстать перед вами, а в этом у меня есть крайняя нужда.

Подкинув фалды, как в XIX веке, Игнатьев-Игнатьев присел на кресло, но кресло было современным, «утепляющим», нагловатое, нарочито старомодное движение не соответствовало дизайну. Он как-то нелепо провалился и, чтобы соответствовать этому креслу, дерзко закинул ногу на ногу. Смещение времен и стилей оказалось столь дурацким, что Марлен Михайлович, несмотря на напряжение, усмехнулся.

– Игнатьев-Игнатьев? – сказал он ледяным тоном. – Волчесотенец? Знаю о вас немало.

– В прошлом, любезнейший Марлен Михайлович, – сказал Игнатьев-Игнатьев, подчищая себе ногти как бы небрежно, стильно и вновь фальшиво. – «Волчья сотня» вычистила меня из своих рядов, и я горд, что это произошло за несколько дней до того, как они продались СОСу. Теперь я член партии «коммунисты-нефтяники»…

– Браво, браво, – сказал Марлен Михайлович. – Из «ВС» в «КН». Поздравляю. Однако не могли бы вы оставить меня одного. Я не вполне…

– Более того, я вошел в ЦК этой партии и сейчас хотел бы говорить с вами не как частное лицо, но как член ЦК… – Игнатьев-Игнатьев вопросительно протянул руку к бутылке.

– Не трогайте виски, – с неожиданной для себя грубостью сказал Кузенков.

Изображение Лучникова уже исчезло с экрана. Теперь Ти-Ви-Миг, захлебываясь, повествовал о драме, разыгравшейся в ялтинском «Мажистике»; Лючия Кларк нашла в постели продюсера Джека Хэлоуэя местную аристократку Нессельроде! – в то время как… и так далее и тому подобное. Среди интервьюируемых персон мелькнул на минуту и недавний эмигрант кинорежиссер Виталий Гангут. Он категорически отмежевывался от постельной истории, заявляя, что на Лючию Кларк он «кладет» (неясное место, господа, позднее постараемся уточнить), а Лидочку Нессельроде «видал в гробу» (последуют разъяснения, милости-дари), из всей остальной шараги знать никого не желает, а Осьминога ценит как сильно «секущего» в кино продюсера. Без всякого сомнения, интервьюируемый был слегка или основательно навеселе. Ему был задан вопрос: кстати, правда ли, что вы совместно с Хэлоуэем вынашиваете планы сверхмощного блокбастера? Гангут хитро заулыбался, погрозил пальцем и в таком виде был зафиксирован.

– Кажется, вы знаете и этого негодяя, товарищ Кузенков? – спросил Игнатьев-Игнатьев, кивая на экран.

– Я вам не товарищ, – рявкнул Марлен Михайлович, налил себе полный стакан виски, а бутылку недвусмысленно переставил подальше от непрошеного гостя.

– Что касается меня, то я знаю его прекрасно, – усмехнулся Игнатьев-Игнатьев, ничуть не смущаясь. – Витя Гангут – нравственный урод и алкоголик. Дружок нашего героя. Видимо, предательство родины у этих господ в крови.

После стакана виски все вспыхнуло ярким светом и юмором.

– Не позволить ли вам выйти вон, милостидарь, радетель родины? – сказал Кузенков Игнатьеву-Игнатьеву и резко показал ему на дверь. В жесте было что-то ленинское.

Зашевелилось лицо Гангута на телеэкране. В ответ на вопрос о СОСе он сморщился, будто прихлопнул на шее комара, и пробормотал:

– Презираю…

Замелькало что-то зарубежное. Ти-Ви-Миг шуровал с одинаковым успехом по всему миру. Нефть, развратные морды шейхов и революционных лидеров, террористы, плейбои, ученые, спортсмены, модели и бляди.

– Да, я радетель родины своей, – надуваясь спесью, заговорил Игнатьев-Игнатьев и снова потянулся к бутылке, но Марлен Михайлович вновь ее переставил подальше, – и ради борьбы с врагами ея, со сволочью вроде Лучникова, готов соединиться даже с «коммунистами-нефтяниками», с самим дьяволом…

– Под родиной вы что подразумеваете? – спросил Марлен Михайлович.

Глаза Игнатьева-Игнатьева радостно сверкнули – ага, не выгоняют! Все-таки начинается же диалог же!

– Мое понятие родины прежде всего отличается от лучниковского, – быстро, едва ли не захлебываясь, проговорил он.

– Только-то и всего. – Марлен Михайлович изобразил разочарование. – Скучновато, господин Игнатьев-Игнатьев. У вас как будто и не родина, а только лишь Лучников на уме.