– Что значит «не такой»?

– Ну не как все.

– А зачем?

И поставил своим вопросом Сечкина в тупик. Тот морщил уцелевший от ожога лоб, а новая кожа, обтягивающая лицо, казалось, вот-вот лопнет. Даже жалко стало, и Фелицианов уже помягче, подоходчивее попытался объяснить, что имел в виду:

– Зачем быть как все? Люди разные, каждый живет по-своему, так что вовсе не обязательно быть как все.

– А коллектив? Вы же, папаша, в коллективе трудитесь. Мы, так сказать, общее дело делаем, а вы ни чаю со всеми не попьете, ни повеселитесь с нами. Чуть минутка выпадет, смотрю – то стишки, то книжки иностранные…

– А что тут такого? Я люблю хорошие стихи.

– Чушь все это. Люди же не говорят стихами.

– Не говорят. Но лучшего способа передать свои мысли и чувства еще не придумали.

– Да ладно вам! Я вот сколько ни пробовал стишки эти читать – ахи, вздохи, это все интеллигенты напридумывали, чтоб народ их не понимал.

– А разве интеллигенция не народ?

– Нет. Вот я смотрю на вас, папаша, вроде как обыкновенный человек, одеты как все, говорите вроде бы по-русски, а с народом вроде как чужой. Я понимаю, мне б сейчас без музыки полный зарез, но вот объективно если посмотреть: простой народ на фронте гибнет, а вы тут на фортепьяно бренчите, разве справедливо?

– Очень вас прошу, Анатолий Иванович, не зовите меня папашей, Георгий Андреевич – не самое плохое имя. А что до фронта, так я и на фронте был. Рядовой 531-го полка 164-й стрелковой дивизии.

– А где воевали?

– Начал под Москвой, потом – подо Ржевом.

– Рже-ев? Вы были под Ржевом?

– Пришлось.

Сечкин сам воевал подо Ржевом в дождливое лето сорок второго, и ему не надо рассказывать, что это такое. Даже под Прохоровкой было легче. Простодушный танкист никак не мог поверить, что этот старик из интеллигентов-слабаков, такой тихий и вежливый, прошел через сущий ад ржевских сражений и вот теперь бренчит на рояле, будто только для такой пустяковой работы и сотворен. Правда, Фелицианов тут же и обидел Сечкина, отказавшись пойти выпить по такому случаю, но папашей с того дня Сечкин перестал называть музыканта и в шутку. Зауважал.

И еще больше зауважал, когда вздумал поступить в институт физкультуры, а тапер сам предложил ему помощь. И вот ведь что удивительно: этот пианист и в химии школьного курса был силен, и биологию знает, а уж о литературе и говорить нечего. Без его помощи едва ли б Сечкин прошел через сочинение.

А Георгий Андреевич, в свою очередь, с большей симпатией стал относиться к своему патрону. Все-таки хорошо, что у фронтовиков пробудилась тяга к знаниям. Той же осенью Фелицианов встретил на улице своего однополчанина Борьку Никитченко. Мало сказать – однополчанина. Этот богатырь из брянских колхозников почему-то проникся особой симпатией к Сереже Башилову и самому Георгию Андреевичу, почтительно слушал их мудреные разговоры, зато все трудности бесконечных марш-бросков брал на себя, таскал на широченной спине их тяжести, в самые жаркие минуты боев всегда оказывался рядом и, чуть что, приходил на помощь. Такой добровольный денщик у солдат-слабаков. Из ржевского ада Никитченко выбрался в феврале сорок третьего искалеченным – противопехотной миной оторвало правую ступню.

После госпиталя Борька, к немалому удивлению Фелицианова, поступил в пединститут на филологический.

– Боря, милый, какой из тебя филолог?

– Так не в колхоз же возвращаться, Георгий Андреевич.

* * *

Как-то осенью, числа Фелицианов не запомнил, после занятий Сечкин предложил:

– В театр не хотите, Георгий Андреич? А то мне в райкоме билет дали на закрытый просмотр, да куда ж я с такой рожей? Велели, чтоб был, а как-то не хочется – там женщины красивые, все в мехах, в соболях, и я обгорелый.

– Не стесняйтесь, Анатолий Иванович. Вашими ожогами гордиться надо. И вообще пора привыкать, жизнь впереди долгая.

– Может, потом когда и привыкну, а сейчас не могу. Ну так возьмете билет?

Билет Георгий Андреевич взял. Делать-то вечерами все равно нечего, а тут бесплатное развлечение.

Спектакль по всем признакам обрекал на скуку. Ленинградский театр комедии привез из ташкентской эвакуации детскую сказку какого-то Шварца – имя ничего не говорило Георгию Андреевичу. Он и смотрел с легким скепсисом, который сползал с него от картины к картине. Смотрел и глазам не верил. Слушал и не верил ушам. И восхищение, и восторг даже, но и липкий страх бывшего лагерника окатывал с ног до головы. Ничего себе сказочка!

Конечно, актеры были одеты и разгримированы под европейскую старину, но умному человеку не нужны сталинские усы для Бургомистра или бериевское пенсне для Генриха. Победа еще не пришла, но уже видно, кому она достанется и какие радости принесет фронтовикам.

Публика, кажется, мало что поняла, только очки какого-то чиновника недобро поблескивали из директорской ложи. Их обладатель, красный как рак, спешно удалился, едва кончилось действие. Плохое предзнаменование.

Однако ж нет. Фелицианов следил по газетам за гастролями ленинградцев, о пьесе «Дракон» – ни слова, но другие спектакли удостоились сдержанных положительных рецензий.

На первомайские праздники большой компанией поехали в Зубцов к доктору Первовскому. Были Левушка с семьей, Николай с Антониной, Журковы, Родимцевы, Милосердовы, Гагарины. Георгия Андреевича прихватили на своей трофейной «БМВ» Салтановы.

Волоколамское шоссе – красивейшая из подмосковных дорог. А весной, когда уже зазеленела трава и еще не опали пуховые тельца на вербах и ракитах, когда голые деревья, полные набухших почек, струят тончайший аромат еще невидимой листвы, – тут голова кружится от восторга, счастья… Уже за Истрой начались места, истоптанные Георгием Андреевичем в солдатских сапогах. Он смотрел, смотрел, всматривался и никак не мог поверить, что сам прошел именно этой дорогой не один десяток километров. Правда, тогда была зима, все, что не выворочено свежим взрывом, было укрыто в снегу. Но ландшафты-то те же! Те же холмы и низины, леса и поля. Нет, невероятно, будто не было того кошмара, того ада земного, где я чудом уцелел, думал Георгий Андреевич. Он часто просил остановить машину, снова всматривался и ничего вокруг не узнавал. И мудрено узнать – беспризорные поля, засеянные костями, пропитанные кровью и ржавым железом, стали зарастать молоденьким березнячком – частым-частым, совсем непроходимым, ростом, еще не достигшим человеческого. Сама природа хочет скорее забыть минувшие кошмары, тут уж не трава – леса забвения поднимаются. Но война вышла другим боком: солдатский глаз прикидывал, за каким пригорком можно спрятаться, когда поливает кинжальный огонь, где удобнее тащить катушку с телефонным проводом… Холмы превращались в высотки, а деревню Трехмарьино язык поворачивал назвать населенным пунктом.