– Это не брага. Это кетчуп был. Чили. Острый.

– Почему «острый»? Как каша жидкая, красная.

– Острый – в смысле перец… Знаешь, что такое перец?

– Не знаю…

В глазах у всех царило оживление с недоумением пополам.

Внезапно, с какой-то тяжелой тоской, Николай почувствовал, как это много: семьсот шестьдесят лет… Как рассказать им про помидоры, про картошку, которые Колумб доставит сюда, в Старый Свет, еще только лет через триста… А что такое коньяк, виски, газировка, – «вода с пузырьками»? Оливки, маслины, каперсы, спаржа… Как объяснить, почему цветная капуста – белая, а не пятнистая, если они не знают ни перца, ни шоколада, ни селедки, ни шпрот… Килька в томатном соусе загадка втройне: килька сама по себе – это же не пескарь, соус томатный и банка, в которую спряталась вся эта закуска. Как объяснить, почему она спряталась? Это черепаха такая – железная, – а ее тело, мясо, еда у нее под железным панцирем, внутри? Хорошее объяснение… Да только кто видел здесь черепаху? Ничего не объяснишь!

– Татарин!!!

Слава Богу, это был не столько татарин, сколько монгол. Кулинарный разговор прервал заросший и грязный, как трубочист, Бухай, тот самый ордынец, пойманный у озера.

Тот самый, которого Игнач имел неосторожность напоить «смирновкой»…

Услышав звуки пиршества и до боли знакомые голоса – Аверьянова и Игнача, – Бухай немедленно нарисовался в дверном проеме княжеской горницы.

– Пьем, други? – спросил Бухай почти без акцента. – Сами пьем, Бухая обносим?

– Ох, до чего ж ты грязный! – запричитали женщины.

– А что он вообще-то здесь делает? – удивился Коля. – Я был уверен, что он давным-давно к своим ушел.

– Ну, что он, дурак, что ли? На сеновале живет… Где-то кормится… И постоянно выпимши… Откуда берет – загадка!

– Давай-ка, Бухай, выпей вот, закуси, только в сторонке, – а то уж не мылся давно ты, гляжу…

– Да и давай к своим потихонечку, в лес…

– А то что-то ты загостился-то в Берестихе…

– Пора и честь знать!

В ответ Бухай вдруг разразился по-татарски длинной жалостливой фразой, в ответ на которую Аверьянов кивнул головой – с пониманием…

– Что он сказал?

– Сказал, что он – сын большого монгольского князя, и сказал, что если его отец увидит, до чего он себя тут довел, то с него с живого сдерут кожу…

– Ну так пусть тогда остается, – вздохнул кто-то из женщин. – Бухайка не вредный. Весь двор мне вчера подмел, дров натаскал…

– А ты ему, поди, медовухи-то и налила…

– Ну да уж, медовухи! Бражки довольно с него!

– Понятно. Праздник у нас, Бухай…

– Праздник, – кивнул тот в ответ, соглашаясь.

– Твоих друзей… Все поле ими устелили…

– Не друзья, нет! – отмахнулся Бухай. – Алтай-друзья… Отец – Алтай-Саян. Там друзья… Эти – нет… Никогда Бухаю друзьями не станут!

– Почему?

– Ка-чев-ники! – с безграничным презрение объяснил Бухай. – «Варо-вать! Варо-вать! Варо-вать!» Мой народ пастбищ баран пасет, – горам-долинам! А Батый, как Коля-старлей говорит, работать не хочет, всех крышевать хочет. Дань брать, отмазку. Бандюган называется.

– Ну, мы так и подумали.

– Что пить-то будешь, Бухай? «Метаксы» хочешь?

– Бухай «смирнов» пьет. Слеза. «Метакс» – моча верблюжий, вижу. Прости, друг!

– «Смирнов» так «Смирнов», – не жалко. Ну? Все налили? Я предлагаю выпить за Игнача!

– Да, молодец! Подсобил нам, что и говорить!

– Как ж ты, Игнач, догадался пчел на них натравить? – восхищенно спросил кто-то.

– Их много, подумал, а пчел у меня в сто раз больше…

– Но пчелы ж – только напугают…

– Ну нет, – ответил Игнач. – Сто штук ужалит – смерть. А в шею, в голову и пяти десятков довольно станет.

– Голова!

– Не страшно-то было тебе, перед самыми рожами их проскакать?

– От страха и скачешь быстрее… – дипломатично ответил Игнач.

– Герой! – похвалил Глухарь, не тая восхищения в голосе. – Что глаза-то прикрыла? – спросил он Олю, одну из девушек, спасенных Жбаном и Шилом.

– Медов давно не пила, так в сон и клонит!

– А ты спляши! Сбрось сон-то!

Девушка встала и тут растерялась: без музыки…

– Музыка есть! – Коля достал из-за скамейки гитару. – Рояль в кустах…

– А что это? – Игнач взял гитару, осмотрел…

– Это гитара. Не так ты держишь. Это не гусли.

Коля заиграл цыганочку – в медленном, спокойном темпе, с переборами… Оля медленно прошла через всю горницу… Народ аж ахнул: хороша!

– Устала, – остановилась Оля. – Простите, люди, ноги не стоят…

– Жаль, Филимон-то весной угорел. Вот плясовик-то был!

– Ей бы под стать!

– Ты и играть умеешь? – спросила Олена Колю.

– А как у нас Олена-то поет! – встрял в разговор Афанасич. – Голосом-то вся в дальнюю прапрабабку свою – Рагнеду, – династии Рюриков прародительницу… Мы ведь, знаешь, кровей-то княжеских! Та, прапрабабка Оленина, ну, Рагнеда-то, как петь начинала, – зимой цветы на снегу вырастали! Услышишь – заслушаешься. Заслушаешься – и умрешь!

– Ну хватит, дедушка! Зачем тебе меня в стыд вгонять…

– Я верно говорю!

– Верно, может, да не к месту! Лучше вот спроси у Коли…

– А?! – растерялся Афанасич. – А что спросить-то?

– Ну, сам ведь знаешь, что…

– А… – Афанасич попытался что-то выразить, но нужные слова не находились… – Не идет, по бабьей-то указке…

– Что узнать-то хотел, Афанасич?

– Вот что! – нашелся наконец старик. – …Ты плотничать-то можешь, Николай?

– Конечно! Плотничать, печки класть, слесарить, красить, штукатурить, электрика, сантехника, подвесные потолки – все это мое. Одно лето даже ландшафтным дизайнером в коттеджах промышлял, – Алешку к школе одеть-обуть-снарядить надо было… Все мужик уметь должен. И шить. И готовить. И жить. И жить радостно.

– Ну, наливай! За это!

– Ты не части, – заметил Коля. – Я в своем взводе все время ребят одергиваю, чтоб не частили. Они даже песню сочинили – про «Коля, наливай»… С подколкой.

– Спой!

– Да не хочу, вы ж потом тоже петь ее будете.

– Боишься? Раз с подколкой-то…

– Да что бояться! Если есть и если заслужили, – я разве ж не налью? Тут сложность только в том, что нужно подпевать, – взвод-то мой подпевал.