Утренний ветерок, подувший с востока, относил в сторону слабые звуки барабанов и с легким свистом проносился сквозь густые заросли. Безмысленная мечтательность постепенно овладела Стенхэмом; пребывая в этом растительном состоянии, он сосредоточился на тепле солнца и прохладе ветра, касавшихся его кожи. Последняя отчетливая мысль, промелькнувшая у него в мозгу, была о том, что еще не раз придется ему лежать так, под широко раскинувшимся небом, ломая голову над этими ничтожными вопросами.

Полли Берроуз очень долго, спотыкаясь, бродила по неровным тропам своих снов, смутно сознавая, что что-то не так, но не могла понять, что просто неудобно лежать; она вертелась так и сяк, но не могла устроиться на бугристой циновке. Мало-помалу ее сознание мучительно начало пробиваться сквозь туман пыли и арабской речи, звучавшей со всех сторон. Наконец громкий взрыв смеха, донесшийся из угла, где сидел кауаджи, разбудил ее, и она резко села, чувствуя, как ломит каждый сустав. Несколько мальчишек с любопытством поглядели на нее, поэтому она решила не ложиться снова, хотя именно этого ей больше всего хотелось. Мысль о том, как это было бы сладостно и приятно, заставила ее проникнуться жалостью к себе. Однако она все же вытянула руки, размяла пальцы, зевнула, прикрывая рот, и, почувствовав себя чуть лучше, вспомнила об одержанной победе.

Теперь этот короткий промежуток между двумя снами тоже казался сном. Мальчик, вошедший в шатер со своим приятелем, имел дерзость разбудить ее, и в приступе гнева она впервые увидела его в истинном свете. В истинном в том смысле, что впервые поняла, что видел в нем Стенхэм. (Как это мальчик видел сам себя она и не пыталась догадаться, ей это было неинтересно.) Онемев от ярости, она сидела, уставившись на него. Гладкая смуглая кожа, большие глаза и черные волосы и еще эта, чисто мужская уверенность, хотя вел он себя еще совсем не по-мужски. Вылитый маленький варвар, подумала она, прямая противоположность тому, что она считала достойным восхищения. Глядя на него, она чувствовала, что понимает, какими были люди древности. Словно и не было трехтысячелетней истории, и вот он стоял перед нею — настороженный и хищный недочеловек, гораздо менее похожий на человека, чем голый дикарь, потому что с дикарем еще можно о чем-то договориться, в то время как это существо, закованное в латы своей застывшей варварской культуры, сознательно отрицало прогресс. И то же самое видел в нем Стенхэм, для него мальчик являлся безукоризненным символом человеческой отсталости и был достоин восхищения именно за свою «чистоту»: в его личность не вмещалось ничего, кроме того, что человечество уже изобрело в глубокой древности. Для Стенхэма он был поистине утешением, живым доказательством недолговечности триумфа современности, в нем олицетворялась наивная, детская мечта Стенхэма, что течение времени еще можно остановить и вернуть человека к его истокам.

Рядом примостился и второй парнишка — он покусывал веточку и глядел на Ли с невозмутимым любопытством.

— В чем дело? — спокойно обратилась она к Амару, совершенно позабыв о том, что он не понимает ее.

— Он хочет с вами попрощаться, — объяснил приятель Амара. (Ничего, так легко ему не улизнуть, отметила она про себя, имея в виду Стенхэма.)

— Mohammed, tu ne veux pas faire quelque chose pour moi?[156]

Мальчик выпрямился.

— He мог бы ты спуститься и купить мне пачку «Каса Спорт»?

Раскрыв сумочку, она достала мелочь. Мохаммед поднялся на ноги, пригнувшись, чтобы не задевать натянутое сверху одеяло. Взяв деньги, он вышел. Ли выждала с полминуты, чтобы убедиться, что он удалился. Потом повернулась к Амару и, не колеблясь, вытащила все деньги, которые лежали в сумочке. Банкноты были сложены аккуратной пачкой.

«Конечно, он ничего не понимает», — подумала она, глядя, как широко раскрылись его глаза при виде денег. И, даже когда она попробовала знаками объяснить ему, в чем дело, Амар пытался вернуть ей деньги.

— Бум, — шепнула ему Ли. — Револьвер, пистолет. — И все равно не была уверена, что он понял. Ли оглянулась. Вроде бы никто не обращал на них внимания. Дав знак Амару следить за ее правой рукой, она подняла ее к лицу и согнула указательный палец, прищурив левый глаз, а другим пальцем изобразив дуло. Потом спустила курок и указала на деньги в его руке.

Слава Богу; подумала она, он понял. Об этом можно было догадаться по изменившемуся выражению его лица. Она нахмурилась и встревоженно показала Амару, чтобы он поскорее спрятал деньги. Он тут же сунул их в карман. Пока все шло хорошо.

Когда Мохаммед вернулся, Ли лежала, заложив руки за голову, и рассеянно глядела вверх. Чтобы не показаться невоспитанной, она немного поговорила с ним, после чего оба мальчика встали и собрались идти. Пожимая Амару руку, Ли значительно взглянула на него, как бы предостерегая от выражений признательности, и просто сказала: «Bonne chance»[157]. Мальчики вышли, и она снова легла, сама не понимая, отчего ей кажется, что удалось справиться с какой-то невероятно сложной работой.

Внезапно она печально улыбнулась. До сих пор она твердо намеревалась вернуться в Фес на первом же попавшемся автобусе или грузовике. Таким образом, она могла бы избежать встречи со Стенхэмом, если он только не заявится и не заметит, что она собралась уехать. Но теперь ей пришло в голову, что избавиться от него пока не удастся. Нелепо, конечно, но, сама того не желая, она сделала хотя бы одну их встречу неизбежной. Денег у нее теперь не было, и вряд ли какой-нибудь водитель отвезет ее в город бесплатно, если она даст ему адрес маленькой гостиницы, где оставила багаж. Положение было не просто нелепым, подумала она, но унизительным. «Что за ерунда мне пришла в голову?» — негодующе и удивленно подумала она.

Она послала помощника кауаджи купить несколько шашлыков и расплатилась последней оставшейся мелочью. Потом, снова почувствовав усталость, растянулась на циновке и быстро уснула.

Все это наверняка произошло несколько часов назад. Теперь она сидела, моргая, глядя сквозь дыру, служившую входом в шатер, на стволы олив, залитые ярким горячим светом. По всей видимости, уже за полдень. Ли посмотрела на часы. «Десять минут четвертого», — нервно пробормотала она. Где-то продолжали грохотать невидимые барабаны, ни на минуту не смолкнув с тех пор, как она вышла из автобуса вчера вечером.

И посетители в кафе успели смениться, кругом не было ни одного примелькавшегося лица. С облегчением она заметила, что кауаджи остался прежний. Ли подозвала его и спросила, не возвращался ли Стенхэм, но кауаджи едва мог связать по-французски пару слов, и только с помощью знаков ему удалось объяснить, что за весь день он ни разу не видел иностранного господина. Ли поблагодарила кауаджи, и ей стало еще тревожнее.

Она снова легла, думая, что, может быть, удастся найти прибежище во сне: это был самый удобный способ убивать время. Но уснуть вряд ли удастся, и Ли поняла, что, пожалуй, лучше выйти и пройтись немного. Все тело ныло, нервная дрожь не давала покоя; оставаться лежать — значило бы обрекать себя на дальнейшие муки.