— Садись, — сказала тетя Ралица и подвинула Эрику стул. Он сел, облокотясь о стол, покрытый белой нарядной скатертью. Тетя Ралица села напротив него и улыбнулась.

— Как живешь, Эрик? — спросила она. — Домой не поехал?

— Кому я там нужен? — сказал Эрик. — Они мне даже не пишут.

— Как плохо, когда родители не понимают детей, — сказала она и замолчала.

— Что-нибудь случилось? — спросил Эрик.

— Да, — сказала она и опять замолчала.

— Что-нибудь с Ангелом?

— Да. Его застрелил полицейский. Представляешь? — Она усмехнулась. — Говорят, он ударил полицейского и побежал, и полицейский выстрелил в него. Врут, наверное. Зачем Ангелу надо было убегать от полицейского?

Эрик похолодел. Это из-за марок, подумал он. Никогда бы Святоша не стал убегать — наверное, его накрыли с поличным, с марками в руках… или еще с чем-нибудь, посерьезнее, кажется, последнее время у Святоши стали появляться чересчур большие деньги…

— Ты представляешь? — продолжала она. — Вызвали в морг, на опознание. Лежит, спокойный такой, хороший…— Она опять усмехнулась. — Да что я тебе… Кофе хочешь? Эрик замотал головой, сказать что-нибудь он не мог.

— Вот и хорошо, сейчас кофе попьем, сейчас я его сварю, и попьем… Странно, знаешь, — ты есть, я есть, а его — нет. Не жизнь, а непонятно что.

Она пошла на кухню, а Эрик вдруг начал раскачиваться на стуле: вперед-назад, вперед-назад — как метроном, что-то раскручивалось у него внутри, он просто не мог иначе — судорожно вцепившись руками в край стола, сжав зубы, он качался на стуле, пока стул не заскрипел, тогда он с трудом оторвал одну руку от стола и вцепился зубами в запястье, пронзительная боль принесла облегчение… Тетя Ралица расставляла на столе чашки, сахарницу, корзинку с печеньем и конфетами, наливала кофе из кофейника («Сладкий, Эрик?» — «Чуть-чуть»; «Сливки?» — «Нет, я — черный…»), а Эрик, прикрыв левую кисть носовым платком и не убирая руку с колена, сосредоточенно пил совершенно безвкусный напиток, откусывал кусочки знаменитого печенья тети Ралицы и о чем-то думал — сам не понимал о чем.

— …как бы хорошо всем было, — услышал он вдруг ее голос и вспомнил то, что она говорила только что: чтобы Эрик переселялся к ней, комната Ангела будет его комнатой, а вещи Ангела — его вещами (и сам он будет Ангелом — ангелочком, подумалось Эрику), и ей будет не так одиноко, и Эрику, почти сироте при живых родителях, будет лучше, и всем будет хорошо, — Эрик испытал вдруг острый укол неприязни, потому что это был запрещенный прием: ей нельзя было этого предлагать, потому что она знала, что Эрику будет невозможно отказаться, — по крайней мере, нельзя было предлагать сейчас…

— Тетя Ралица, — сказал Эрик. — Подождите немного. Я просто не знаю, как буду жить. Может быть, я скоро уеду… домой. И вообще — я стесню вас. А Август вас любит, я знаю. Он хочет на вас жениться.

Август был преподавателем на кафедре всемирной истории в университете, где учились Эрик и Святоша, и у него уже несколько лет тянулся с матерью Святоши странный безнадежный роман; и Эрик, и Святоша об этом знали и очень сочувствовали Августу.

— Милый, — сказала тетя Ралица грустно, — Августу не это мешает… мешало, мешает и будет мешать… Августу — вовсе не это… Я, кажется, догадываюсь, почему ты отказываешься. Она симпатичная. Я видела вас на бульваре. Чтоб ты знал: я не навязываюсь тебе в матери. Но комната Ангела с сегодняшнего дня — твоя. Хочешь — живи, хочешь — не живи. Ты меня понимаешь?

— Спасибо, тетя Ралица, — сказал Эрик.

— Хоронить будем послезавтра, — сказала тетя Ралица.

— Я приду, — сказал Эрик.

— И еще, — сказала тетя Ралица. — Мальчик мой…— Она запнулась. — Ты шел к Ангелу… тебе было что-нибудь нужно?

— Да, — сказал Эрик. — Я хотел занять немного денег.

— Ты будешь смеяться, — сказала она, — но я так и подумала.

Август всерьез считает меня ведьмой — я умею слышать чужие мысли. Сколько тебе надо?

— Я у вас не возьму, — сказал Эрик. — Похороны… и вообще…

— На похороны не нужно ничего, — сказала она. — И на поминки.

Нас, славян, здесь не так уж много, и живем мы тесно. Если кто-нибудь умирает, хоронит его вся община. Ты хочешь что-нибудь купить своей девочке?

— Нет, — сказал Эрик. — Мне нужно съездить в столицу. На один день. Это насчет моей будущей работы.

— Понятно, — сказала тетя Ралица. — Вот тебе…— Она достала из ящика серванта деревянную шкатулку. — Вот тебе три сотни. Вернешь, когда станешь много зарабатывать.

— Верну, — сказал Эрик. — Я скоро верну.

— Ты приедешь послезавтра…

— Да. Рано утром. Я сразу приду, прямо с вокзала.

Что-то опять начинало происходить с головой, будто кто-то чужой изнутри небольно, но жестко раздвигал все, что ему мешало, и пытался выбраться наружу, и от этих толчков позади глаз стали появляться неяркие, но обширные, с размытыми краями, световые пятна — гасли и появлялись снова…

— Что с тобой? — спросила тетя Ралица, наклоняясь к Эрику. — Ты болеешь?

Опять было как тогда: он, не глядя специально ни на что, не останавливая взгляд ни на чем, видел все вокруг одинаково четко, хотя — он только сейчас обратил на это внимание — обесцвеченно, почти черно-бело…

— Нет…— выдавил он из себя, — нет, спасибо… все хорошо.

Все хорошо. Я пойду, ладно?

— Возвращайся скорее, — сказала она. — Я буду тебя ждать.

Зажав ладонью рот, чтобы не сказать того, что готов был сказать тот, кто уже почти выбрался из него, Эрик бросился к двери, это было как во сне — он перебирал ногами, не касаясь пола, дверь приближалась страшно медленно, потом она открылась сама, распахнулась — он оказался на темной галерее и полетел над галереей к лестнице, по лестнице вниз — все это медленно, медленно, мимо белых лиц, обращенных к нему, мимо одинаковых дверей, которые беззвучно приоткрывались за его спиной и выпускали из себя кого-то, дыхание этого единого существа, вытекающего из дверей, он чувствовал всем затылком и знал, что нельзя ни останавливаться, ни оглядываться, пролетел под аркой входа во двор и дальше, дальше — в темноту, в спасение… только когда ноги коснулись земли, он смог остановиться, он остановился, он упал на колени, скорчился от невыносимой муки утаенной ненависти и закричал сквозь зажимающие рот руки:

— У-у-бью-у! У-у-бью-у! У-у-бью-у!..

Потом стало легче. Казалось, что он разряжается в землю. Последними расслабились руки. Сердце трепыхалось где-то у самого кадыка. Он медленно встал, отряхнулся, поднял сумку — не забыл ее, не потерял, не бросил, странно, — медленно побрел к освещенным громадам домов на проспекте. Какими-то фрагментами он запомнил себя в автобусе: вошел, протянул кондуктору смятый бумажный динар, взял билет; уступил место старику с палочкой;