После Вознесенска, когда выяснилась угроза Одессе, начались большие переходы с минимальным отдыхом. Переходы с усиленными боковыми дозорами совершались, щадя лошадей, главным образом шагом, чередуясь с легкой рысью. Стояли холодные январские дни, морозные и снежные. На отдых давалось два часа днем и два часа ночью; лошадей надо было напоить, накормить и дать им минимальный отдых. Людям свойственна сила духа, чего нет у животных. Было утомительно не столько от физического напряжения, сколько от недостатка сна. Засыпали на ходу, засыпали сидя верхом.

Не доходя до Одессы несколько десятков верст, глубокой ночью остановились на короткий отдых в каком‑то селе; звучало имя этого села как будто Волкове. Остановились на улицах села, в хаты почти никто не заходил. Разнуздав коня, я повесил на его голову торбу с овсом и, держа повод в согнутой в локте руке, мгновенно заснул, присев у стены хаты. Наш неутомимый командир, видимо, почувствовал что‑то неладное и настоял, переговорив с командиром Конного полка, о немедленном выступлении. Отдыхали мы, думаю, не более получаса. Были поданы команды «по коням», «садись».

Уже сидя верхом, в ночном мраке, среди сгрудившихся лошадей, я увидел у своего стремени, слева, пехотного солдата; он держал на ремне через правое плечо винтовку с приткнутым штыком. Еще полусонный, но зная, что с нами пехоты нет, я спросил его с недоумением: «Какого полка, земляк?» Он ничего не ответил, но стал оглядываться вокруг. В это время по поданной команде батарея начала вытягиваться поорудийно в походную колонну, и в ту же минуту со всех сторон поднялась ружейная стрельба. Командир крикнул мне проверить намечавшуюся дорогу влево. Я поскакал по ней с разведчиком Николаем Башкатовым, студентом–москвичом.

Был совершеннейший мрак, и ничего не было видно. Проскакав несколько минут, мы услышали, что нам навстречу, на топот наших лошадей, застрочил пулемет, и Башкатов вскрикнул. Остановившись, мы круто повернули назад, и я, подхватив Башкатова за талию, спросил: «Можешь ли держаться, Коля?» Он ответил, что может. «Куда тебя?» — «Боль в левом плече». Сзади нас продолжал строчить пулемет, и вскоре раздались орудийные выстрелы; снаряды летели куда‑то через наши головы. Красные стреляли вслепую, для храбрости. Было очевидно, что мы, под покровом ночи, оказались в их расположении.

Мы настигли батарею, продолжавшую на карьере держать прежнюю дорогу, в темноту и неизвестность. Доложив командиру о случившемся и о ранении Башкатова, узнал, что у нас на батарее не все благополучно: недосчитывалось двух орудий с запряжками. Взяв какой‑то крутой подъем, батарея и полк оказались в открытом поле и продолжили движение шагом. Вскоре начало светать, и в еще неясном туманном свете мы увидели далеко впереди большую колонну конницы. Громада конницы стояла широким фронтом неподвижно, выжидая. Кто это?

Если свои, то будем живы. Если враг, то бой и разгром: задавят нас численностью. Два орудия снялись с передков и стали рядом, жерлами к неизвестной коннице. Взвился наш дорогой, родной бело–сине–красный флаг. В ответ, оттуда, по степи понеслось громкое «ура», и к нам быстро направилась группа всадников.

Произошла встреча, если память не изменяет, со 2–м Лабинским Кубанским, Донским (не помню номера [128]) и Дроздовским конным. Полковой казачий врач тут же на морозе освидетельствовал рану у Башкатова, вынул пулю, засевшую в мякоти у ключицы, сделал перевязку. Бедняга Башкатов, большой любитель поэзии, сделался синим от холода. У меня под шинелью был короткий овечий полушубок, который недолго думая я снял и отдал дрожавшему мелкой дрожью товарищу. Его еще утеплили и поместили на повозку.

Выяснилось, что не хватает нескольких человек из батареи, помимо двух орудий, повозки с батарейным писарем, архивом и документами, сестры милосердия 3–го полка, нескольких всадников. Узнали, что Одесса уже занята красными, и направились в Тирасполь. На другой стороне Днестра уже хозяйничали румыны, занявшие Бессарабию.

Из Тирасполя, под командой генерала Бредова, все стянувшиеся туда войска направились в сторону Польши, которая в это время вела войну с большевиками, и невольно сделались союзниками Польши. Этот поход вошел в историю борьбы с большевиками под именем «Бредовский».

Поход, продолжавшийся около двух недель, не оставил ярких воспоминаний. Шли с востока на запад; было холодно, но терпимо. Стояли заморозки. Иногда на крутых подъемах или спусках перетаскивали орудия на руках. Тиф продолжал свирепствовать, находя благоприятную почву среди людей, лишенных элементарных гигиенических условий.

По соединении с поляками, наши части заняли отведенный отрезок фронта против красных. На своем участке казачья конница, отогнав красных, заняла Каменец–Подольск. Почти никакой активности на нашем фронте не было. Приблизительно с месяц держали отведенный нам участок фронта, затем (видимо, по соглашению с генералом Врангелем) отошли в глубокий тыл, где должны были сдать лошадей.

Наши части были интернированы по разным лагерям. Мне лично пришлось пережить еще заболевание тифом по прибытии в Стрый. По выздоровлении, все еще едва держась на ногах от слабости и истощения, я был направлен с партией выздоравливающих в лагерь под Калиш, на границе с Восточной Пруссией.

Лагерь состоял из низких деревянных бараков, покрытых черным толем и огороженных колючей проволокой от капустных и картофельных полей. В бараках были нары из голых досок, без матрацев. Наши бараки разделяла одна жидкая сетка–забор от бараков военнопленных красных. В большинстве это были московские студенты, весьма дружески к нам расположенные. В одном из их бараков была библиотека со времен Великой войны, которая была создана для русских пленных немцами. Мы получили право ходить к красным в эту библиотеку и пользоваться книгами.

Кухни белых и красных были рядом, и мы получали нашу еду стоя рядом в очередях и если что ругали, то только получаемую еду. Если какой‑либо ретивый коммунист пытался язвить по нашему адресу, то его быстро усмиряли свои же. Кормились мы одной и той же вонючей свининой, сваренной с овощами. Когда подъезжала подвода со свиными головами, то дуновение свежего ветерка менялось в смрадное. Мусульмане отказывались принимать такую пищу, мы же ели с голодухи и оставались живы. Выходили из положения тем, что ночью проскальзывали в картофельное поле и самоснабжались. Отношения с охраной, польскими солдатами, заносчивыми и грубыми, не могли быть дружелюбными. Не нахожу возможным выжать из себя никакого чувства благодарности за польское гостеприимство.

Недели через две, «поправившись» на таких харчах, мы в группе около 30 человек были направлены в отдельном товарном вагоне в Перемышль. Была большая радость вновь оказаться в своей родной батарейной среде.