До самого полудня солнце не выходило, а к тому времени я уже подъезжал к Сантильяна-дель-Мар, которая расположена недалеко от пещер Альтамира, где можно увидеть знаменитые доисторические рисунки. На вершине крутого холма я наткнулся на самый странный городок, какой только можно вообразить: городок коров, гербов и множества маленьких каменных дворцов, стоящих в ряд, как улица Рыцарей на Родосе. Жители словно исчезли, отчего создавалось впечатление средневекового городка в тот миг, когда бароны, рыцари и оруженосцы уехали на турнир. Такой оказалась Сантильяна-дель-Мар, интересная любителям выслеживать призраки выдуманных персонажей как место рождения Жиля Бласа.

На одной стороне маленькой пласы стоит дом — старинный дворец, — превращенный в одну из самых романтичных гостиниц, «Parador Gil Blas»; и там мне предоставили баронскую спальню со слегка средневековыми светильниками и мебелью и современной ванной — в зеленых тонах, — в которой имелось все за исключением горячей воды.

С балкона в конце холла я смотрел на маленькую мощеную площадь, окруженную старинными дворцами: один с маленькой средневековой башенкой и воротами, как в соборе, другой черно-белый, с деревянными балкончиками, увешанными ползучими геранями — сцена великолепно подготовлена к спектаклю, но актеров нет! Я никогда не бывал в месте, где жизнь текла бы медленнее и приглушеннее. Это тот абсолют покоя, который иногда прописывают доктора. Единственными представителями жизни, иногда медленно пересекавшими пласу, были пыльный фургон, развозивший почту и бакалею, или машина, полная туристов, которые восклицали на разных языках: «Как чудесно!»; каждый вечер появлялось еще стадо черно-белых коров. Это были самые аристократично расквартированные коровы на свете, поскольку у многих коровников над воротами красовались гербы благородных семейств.

В книге об Антонио Пересе доктор Мараньон рассказывает, что провинция Сантандер всегда отличалась чрезмерной любовью к геральдике. Описывая деревню Эскобедо, доктор Колиндрес говорит: «Здесь он имел дом, густо усыпанный гербами, по обычаю этой провинции, где люди склонны доходить до высот ребячества в своем тщеславии касательно геральдики». Как это верно в отношении Сантильяны! Если бы геральдика могла быть вульгарной, я бы сказал, что гербы, вырезанные почти на каждом здании — особенно огромные гербы на маленьких домиках, — перекрикивают друг друга, словно рекламные плакаты на доске объявлений.

Я не смог найти никого, кто бы рассказал мне, как текла здесь жизнь, когда все эти маленькие дворцы были заняты надменными владельцами. Они, наверное, слишком гордились собой, чтобы заниматься какой-либо работой на ферме, и я не могу вообразить, чем они занимали себя — разве только сидели по дворцам, размышляя над родословными. Схожее восхитительное ощущение безделья исходило и от нынешних обитателей дворцов, хотя им, по крайней мере, приходилось убирать хлеб и кукурузу, заготавливать сено и доить коров.

Прекраснейшее место в Сантильяне — ее первые постройки, великолепный романский монастырь, ныне приходская церковь; вход в него точнее всего назвать норманнским. Это величественная арка, которая была бы чудом в любой другой стране, кроме Испании — слишком их здесь много. Первую церковь построили, чтобы принять кости святой девственницы Юлианы, которая, по легенде, была замучена в Вифинии в шестом веке; название «Сантильяна» — искаженное латинское «Санта-Юлиана». Позади церкви открываются старинные клуатры из приземистых круглых арок, и каждая капитель покрыта готической резьбой, которая тоньше и изящнее, чем на многих более известных готических памятниках Испании. Здесь также есть архаическая каменная Богородица с Сыном, совершенно римские по духу. Богоматерь держит Дитя не на одном колене, как в большинстве статуй, но на обоих, и смотрит прямо перед собой, а Он изображен юным королем лет десяти.

Мне рассказали, что в придачу к крестьянам и коровам в городе имеется население из отсутствующих дворян, изредка навещающих свои особняки, за которыми присматривают верные хранительницы. Этих женщин можно увидеть по вечерам — они сидят на стульях и скамейках у ворот дворцов за вязанием или плетением кружев. Странное чувство возникает, когда осматриваешь прекрасно обставленные дворцы, содержащиеся в чистоте и идеальном порядке (в некоторых даже стоят на рояле цветы, словно хозяина ждут домой сегодня вечером). Я спросил одну женщину, когда владелец в последний раз останавливался здесь. Она подсчитала и сказала, что это было около пятнадцати лет назад. Я посетил три таких дворца, и на меня произвели глубочайшее впечатление честность и надежность хранительниц. Мебель начищена до блеска, как и полы. Повсюду расставлены семейные фотографии, на полках — хозяйские книги, на стенах — картины, и даже за садиками приглядывали. Отрадно знать, что честность и преданность еще сохранились в мире; и легко представить радость, которая засияет на крестьянских лицах, если герцог или герцогиня внезапно приедут и велят снять постельное белье и проветрить простыни.

Один из самых красивых дворцов, какие мне показали, принадлежит эрцгерцогине донье Маргарите из Габсбургов-Лорренов и Бурбонов. Это был когда-то дом настоятеля монастыря, и старейшие его части относятся к тринадцатому веку, но его перестраивали и переделывали в более поздние времена, а нынешняя владелица удачно модернизировала. Душераздирающая тишина — поистине призрачная — царит в доме, чей хозяин отсутствует многие годы; и какой сверхъестественной она становится, когда входишь в комнату и видишь, что все осталось на своих местах, точно так же, как во времена прощания хозяина или хозяйки с домом! Фотография Франца Иосифа в военной форме все еще стоит в рамке на пианино; король Альфонсо XIII на журнальном столике — краснощекий, но изящный кадет в белой форме; вот королевские свадебные фотографии; принцессы с детьми в крестильных платьицах; смеющиеся семейные группы в нарядах шестидесятилетней давности; охотничья фотография какого-то забытого представителя королевской крови, который стоит в гетрах и шляпе с пером, горделиво попирая ногой убитого вепря…

Чудовищная тирания мертвых позволяет человеку завещать потомкам то, чем они не смогут воспользоваться, но должны передать своим наследникам, предполагая, что это столь же драгоценно для всех, как было для мертвеца. Думаю, многие из старых дворцов передавались таким образом, что объясняет, почему некоторые из них нынешние владельцы до сих пор иногда — возможно, неохотно — посещают.

§ 3

Я поехал в пещеры Альтамира, находящиеся всего в пяти милях от Сантильяны, чтобы увидеть доисторические наскальные рисунки зубров, кабанов и других животных, которые сейчас воспроизводят чуть не в каждой книжке о доисторическом искусстве. Пещеры расположены в холмистой местности, и вниз меня отвел один из тех крестьян-археологов, чей энтузиазм не поддается никакому описанию. Он рассказал мне, что пещеры был обнаружены в 1868 году доном Марселино де Саутуола, владельцем летней виллы неподалеку; он охотился с собакой, и та загнала лису в пещеры. Дон, который не был археологом, забыл о пещерах на семь лет, а потом взял с собой туда младшую дочь Марию — и, вероятно, несколько свечей, поскольку пока они исследовали пещеры, маленькая девочка заметила на потолке рисунки и обратила на «бычков» внимание отца. С того мгновения пещеры приобрели известность во всем мире, и в Сантильяну стали приезжать ученые, чтобы увидеть эту удивительную художественную галерею пятнадцатитысячелетней давности. Мы спустились в холодную сырую пещеру, дурно освещенную электричеством. Мой гид направил фонарь на потолок; луч выхватывал большие цветные изображения животных, блестящие от влаги. Моей первой мыслью было: насколько лучше рисунки выглядели в книжках! Они оказались значительно больше, чем я ожидал, и плохо узнаваемыми, поскольку были нарисованы на неровном потолке, и их рассекали многочисленные трещины и разломы. Древние художники вырубали в камне очертания животного и потом раскрашивали картину бурой и красной охрой и оксидом марганца. В пещере всегда было темно, так что художник — или художники — наверняка работали при искусственном освещении; каменные лампы, заполненные жиром — общепринятое в науке объяснение. Многие из рисунков мне пришлось просто принять на веру, поскольку свет был неподходящим; но больше всего меня поразило подлинное ощущение живого свидетельства, которое, кстати, оказалось столь трудно воспроизвести фальсификаторам. Самым необычайным из всех рисунков мне показался дикий кабан, которого художник пытался показать в движении: он сделал это, нарисовав животное с восемью ногами — лишние ноги выделяются более светлым тоном и положением как в беге. Было любопытно видеть, как художник пытался создать трехмерный эффект для некоторых животных, используя выступающий камень. Фантастическое ощущение — стоять в этих пещерах и осознавать, что рисунки сделаны в то время, когда Великобритания была соединена с континентом сушей, а на юге Европы еще случались холода и бродили стада северных оленей и зубров. Ни северный олень, ни дикий кабан, кажется, совсем не изменились с тех давних пор, но лошадь стала куда более величавым животным.