До сих пор не могу поклясться, что видел этого идущего к реке человека. Вроде бы, один момент очень четко был виден серо-прозрачный силуэт, сквозь который отсвечивали прибрежные кусты. И действительно, навалилось вдруг чувство неуверенности, страха, какой-то иррациональной незащищенности; захотелось оказаться подальше от обрыва, деревни, вообще от всех этих мест. Тут же тучи закрыли луну; так быстро, что я не успел убедиться – не мерещится ли. С полминуты не было видно вообще ничего, а когда опять полился лунный свет, у реки ничего не было видно.

А назавтра здесь же, на «непопулярном» месте, мы сделали интересное и странное открытие: похоже, что от «бабушкиного» дома уходил в сторону обрыва какой-то отдельный проход… Дом как бы продолжался в ту сторону узкой, не шире метра, полосой. Зачем?! Тут как раз опять настала суббота, и приехал внучек, трудившийся на КРАЗе.

– Вот вы говорите, что это бабушкина усадьба… А тогда я у вас спрошу: не знаете, что это за странный выход к обрыву?

– Это не выход… Это схорон.

– Схорон?!

– А что вы удивляетесь?! Схорон. Там кулак один прятался… – и пожилой внук назвал имя и фамилию. Я их приводить не буду, потому что потомки этого человека вполне могут и сейчас жить в Красноярске, а они не просили меня рассказывать их семейную историю. Назовем его… ну, скажем, Федоров.

– От кого ж он прятался, не знаете?

– От кого, от кого… Сами не знаете? От властей. Раскулачили его в тридцать четвертом, выслали в Енисейск. Он по дороге сбежал; жену с сыном устроил на руднике… не помню, на каком. А сам вернулся и сидел у бабушки.

– А почему именно у бабушки? У него же дом свой был, я думаю.

– Дом! В его доме давно Иванов жил, председатель бедноты. Даже говорили, будто Иванов донес. А это вранье, на него брат донес.

– Брат?!

– Ну. Не поделили они поля… Вы где поля раньше были, знаете?

Я хорошо это знаю. От Береговой Подъемной до Пакуля, километров 12, идет сплошной березняк, выросший на месте полей. Только отдельные редкие сосны возвышаются среди осин и берез – эти сосны раньше были межевыми, разделяли поля разных владельцев.

– Ну вот. А брату-то и ничего, потому что сам кулак. А дом Иванову отдали, председателю бедноты.

– Председатель комитета бедноты?

– Ну да… Комитета. В общем, бедноты, потому что Федоров-то его эксплуатировал, так пусть он теперь его дом получит. А бабушка – Федорову… дай-ка посчитаю… получается, тетка она ему была… четвероюродная.

– Значит, он и вам родственник…

– И он родственник, и полдеревни родственники. У бабушки муж георгиевский кавалер был и у властей на подозрении. Потому он у нее и поселился.

– Так Федоров в схороне и сидел? Какой смысл сидеть в схороне и ничего не делать?

– Не так и ничего… Опера Данилова кто застрелил? Он. Кто возле Мурты милицию пострелял? Тоже он. А вы говорите, «ничего»…

– Выходит, воевал Федоров?

– Воевал, только зачем все это? Год просидел, свету не видел, потом все равно донес кто-то.

– Кто донес, не знаете?

– Чего не знаю, того не знаю. А донесли, и органы из города приехали.

– Органы?

– Ну, КГБ тогдашнее, тогда по-другому называлось.

– НКВД?

– Во-во, НКВД. Федоров-то уходить – и в свой схорон. А они и про схорон уже знали. В деревне же не утаишь – кто у моей бабушки живет, куда сбегает прятаться, если приходят. Так что знали они все, знали… А он, Федоров, может быть, и все равно ушел бы. Он давно ход в обрыв прокопал. Дом-то видите где?

– Конечно, вижу, метров десять от обрыва.

– Во-во… А Федоров-то и прокопал ход. Те… Чекисты, в смысле, те заслоны ломают в схорон. А он уже бежит через свой ход. Может быть, и ушел бы, но увидели и кричат – мол, вот он, вот он!

– Да кто же его выдал-то?! Что за скотина?!

– Ну кто… Гурьев кричал, Тимофей (это имя я тоже придумал, но главное – мой собеседник отлично знал, кто именно выдал Федорова гэбульникам). Те, само собой, наружу. Федоров бежит, к реке бежит, а они из наганов – и никак попасть не могут, далеко. Один только у них с винтовкой был, местный, он Федорова положил.

– Что, тоже родственник?

– Тоже… Дайте-ка я посчитаю… Получается, брат он Федорову был… троюродный. Он как выбежал, Сидоров (фамилия придумана), сразу на колено, у него и значок был «ворошиловский стрелок»; и ка-ак выпалит! С первого раза положил! Наповал!

– Небось еще награду получил.

– А как же! Перед войной в гору пошел. На фронте не убили бы, он, может, и генералом стал бы!

Хочу сказать, что палачи, как показывает весь опыт истории, очень плохие солдаты. На фронте ведь стрелять надо не в спину и не в беспомощных беглецов; так что трудно сказать, как там получалось на фронте, но, конечно же, прикусываю язык. Не могу сразу определить, что больше поражает меня – эта давняя кровавая история, чудовищные нравы или интонация собеседника. Он вовсе никого не осуждает, не оценивает. О предательстве, доносе и убийстве рассказывает, как мог бы говорить об обеде или, скажем, о покосе. Мир так устроен, и все. Такой не будет ненавидеть, сердиться, но прикажут или просто окажется выгодно – он и сам убьет, просто потому, что так мир устроен, и нечего тут умничать, выдумывать.

– В общем, родственная история получается. И жил беглый у родственницы, и убил его родственник. Интересно, а выдал-то родственник?

– Точно не знаю… А говорят, что выдал… В общем, получается, что тоже брат.

– А вы говорили, сын у него был, у Федорова… С ним что случилось, не знаете?

– Почему не знаю? Знаю. В Красноярске сын живет, только фамилия другая, по матери. У него самого внуки есть. И тут бывал не раз, у бабушки в усадьбе жил.

– Как бы его найти, не подскажете?

Внук в сомнении жует губами.

– Да что ж говорить… Вам зачем? Вы нам кто? Приехали, уехали. Вон даже копаете который день, всю усадьбу бабушки разворотили, а даже бутылку не поставили…

– Спасибо вам за рассказ. А бабушка-то до какого времени тут жила? Она и померла в этом доме?

– Нет, бабушка в Комарово померла… Сын у нее там жил. Она к нему уехала… Дай Бог памяти… Лет двадцать как тому назад. И сразу померла, года не прошло.

Еще раз благодарю собеседника. А сам подхожу к обрыву, осеняю себя крестным знамением и кланяюсь в пойму; туда, где упал свободный русский человек, невинно убиенный коммунистами. Царствие небесное тебе, жертва «родственной истории».

И – полная тишина, изредка нарушавшаяся странными звуками, в которые не хотелось вслушиваться, не говоря уже о том, чтобы попытаться их опознать.