— Начну с указания времени. Это было в ту ночь, когда пропал мой двоюродный брат, но, понятно, мы не обнаружили этого до утра. В ночь на среду.

— В ночь на среду? Дальше.

— Я уже пошел к себе в комнату: я думал, что и Генри пошел в свою. Было нестерпимо жарко, одолевали москиты, спать было невозможно. Я встал, зажег сигару, покурил немного в комнате, но потом решил выйти на крышу. Вы, наверно, знаете, что на старой асиенде плоская крыша? Вот я и пошел туда, чтобы побыть на свежем воздухе. Это было около полуночи или немного раньше — точно не могу сказать, так как я довольно долго ворочался на постели и не следил за временем. Только я успел выкурить сигару и уже хотел было достать другую, как услыхал со стороны реки голоса. Два голоса. Они доносились с того берега — как мне показалось, с дороги, ведущей в поселок. Я, наверно, не услышал бы их и не смог бы отличить один от другого, если бы они говорили спокойно. Но это был громкий, раздраженный разговор; ясно было, что происходит ссора. Я подумал, что это пьяницы, возвращающиеся из бара Обердофера, и перестал обращать на них внимание. Однако, прислушиваясь, я узнал один из голосов, а затем другой. Первый был голос моего двоюродного брата Генри, второй — вот этого человека, убийцы…

— Продолжайте, мистер Колхаун. Мы хотим сначала выслушать ваши показания, а свое мнение вы выскажете потом.

— Вы понимаете, джентльмены, что я был немало удивлен, услышав голос моего двоюродного брата: я думал, что он давно уже спит. Однако я был уверен, что это именно он, и даже не пошел в его комнату проверить. Не менее ясно было для меня и то, что вторым из споривших был этот мустангер. Мне показалось особенно странным, что Генри, против обыкновения, вышел в такой поздний час. Но факт оставался фактом, ошибки тут быть не могло. Я стал прислушиваться, чтобы узнать, о чем они спорят. Голоса доносились слабо, и я не мог понять, о чем они говорили. Мне удалось разобрать только, что Генри ругает мустангера, словно тот оскорбил его первым, потом отчетливо донеслись угрозы мустангера. Каждый громко назвал другого по имени, и тут уж у меня не осталось никаких сомнений, что это именно они. Мне следовало бы пойти туда и выяснить, в чем дело, но я был в ночных туфлях; и, пока я надевал сапоги, все уже стихло. Я ждал Генри около получаса, но он не возвращался. Тогда я решил, что он отправился в бар, где мог встретить знакомых из форта и просидеть долго, и лег спать… Итак, джентльмены, я рассказал вам все, что знаю. Бедный Генри не вернулся в Каса-дель-Корво: никогда больше он не ложился в свою постель. Его постелью в ту ночь была прерия или заросли, а где именно — знает только этот человек!

Драматическим жестом он указал на мустангера. А тот только повел дикими, блуждающими глазами, проявляя полное безразличие к ужасному обвинению и не чувствуя на себе гневных взглядов, обращенных на него со всех сторон.

Обстоятельная речь Колхауна произвела впечатление. Никто больше не сомневался в том, что мустангер виновен. Последовал новый взрыв негодования.

— Повесить! Повесить! — кричат со всех сторон.

Даже сам судья, кажется, начинает колебаться. Возражающих становится еще меньше. Уже не восемьдесят, а девяносто из ста повторяют роковое требование. Волна озлобленных голосов заглушает более спокойные. По толпе проходит движение. Напряжение растет, скоро оно достигает предела. Какой-то негодяй кидается к веревке. Он только что отошел от Колхауна, пошептавшись с ним, хотя этого никто не заметил. Он берет лассо, наклоняется и быстро надевает петлю на шею по-прежнему ничего не сознающему осужденному. Никто не вмешивается. У этого человека за поясом торчат кинжал и револьверы, и ему предоставлена свобода действий; у него нашлись и помощники из таких же негодяев, как и он, — из тех, кто только что стерег пленника. Остальные спокойно стоят и смотрят на происходящее — большинство с немым одобрением, некоторые же даже подбадривают палачей злобными возгласами: «Вздерни его! Вешай!» Некоторые ошеломлены; несколько человек жалеют мустангера, но никто не осмеливается встать на его защиту.

На его шею накинута петля. Другой конец веревки уже заброшен на сук…

Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!

«Скоро Морис Джеральд расстанется с жизнью!» — так думал каждый из участников трагедии, разыгравшейся на лесной поляне. Никто не сомневался, что пройдет еще одна минута — и они увидят, как его тело повиснет на суку смоковницы.

Но тут произошла непредвиденная задержка.

Одновременно и, можно сказать, на той же сцене был разыгран и фарс. Но благодаря тому, что на этот раз трагедия всецело завладела вниманием присутствующих, комедия осталась без зрителей. Тем не менее артисты фарса отнеслись к своим ролям вполне серьезно. Их было двое: человек и кобыла. Фелим снова сыграл сцену, поразившую Исидору. Доводы Колхауна еще более разожгли жажду мести и сосредоточили внимание толпы только на главном преступнике. Слуга никого не интересовал, никто не думал, был он или не был сообщником, — все смотрели только на мустангера. А когда палачи стали прилаживать веревку, о Фелиме совсем забыли, и он не преминул этим воспользоваться. Катаясь по траве, он ослабил стягивавшую его веревку, освободился от нее и потихоньку прополз между ног зрителей. Никто не заметил его маневра. В страшном возбуждении люди толкали друг друга, не отрывая глаз от смоковницы. Можно было подумать, что Фелим, воспользовавшись удобным случаем, спасает свою жизнь и уже больше не заботится о хозяине. Правда, он не мог ему ничем помочь и знал это. Он высказал в защиту хозяина все доводы, какие у него были; дальнейшее вмешательство с его стороны не только было бы бесполезно, но могло еще больше раздражить обвинителей. Его бегство никто не назвал бы предательством — его гнал инстинкт самосохранения. Так рассуждал бы случайный свидетель. Но он был бы неправ. Преданный слуга вовсе не собирался предоставить своего хозяина его судьбе. Наоборот, он снова пытался спасти Мориса Джеральда от неминуемой смерти. Он знал, что один ничего не сможет сделать. Все надежды он возлагал на Зеба Стумпа и потому решил вызвать его как можно скорее уже известным нам способом, который оказался таким удачным. Выбравшись из толпы, Фелим тихонько скользнул в лес и, прячась за деревьями, стал пробираться к месту, где паслась старая кобыла. Вдоль всей опушки леса к деревьям были привязаны верховые лошади. Они загораживали Фелима, и ему удалось добраться до кобылы незамеченным. Но здесь он обнаружил, что не захватил с собой необходимых приспособлений. Он выронил ветку кактуса, когда его схватили, и она так и валялась под ногами толпы. Отправиться за ней было бы слишком рискованно. У него не было ни ножа, ни другого орудия, чтобы срезать еще одну ветку кактуса. Он остановился в печальном раздумье, не зная, что предпринять. Но только на мгновение: времени терять было нельзя. Каждая минута промедления могла стать роковой для его хозяина. Его надо было спасти во что бы то ни стало. С этой мыслью Фелим бросился к кактусу и голыми руками отломил одну из его колючих ветвей. Его пальцы были изодраны в кровь. Но можно ли было обращать внимание на такие пустяки, когда дело шло о жизни его молочного брата! Ирландец помчался к кобыле и, рискуя, что она его лягнет, сунул ей под хвост орудие пытки.