Задержался на верхней ступеньке и мягко сказал:

— Ты прости меня, Ирка, но в оперный театр я тебя не свожу. Не получится.

— Все к лучшему, — ответила я, собрав в кулак всю оставшуюся у меня дерзость. — Не придется читать либретто.

Слава откинул голову и расхохотался.

— Что мне в тебе нравилось, — сказал он, — так это то, что мозги у тебя как губка. Ты вообще любознательная девочка, я бы с удовольствием с тобой повозился. Жаль, что все так получилось. Честное слово, жаль.

И вышел.

Женщина проводила его взглядом, потом повернулась ко мне и спросила без всякой враждебности:

— Пить хочешь?

Я промолчала из гордости, хотя сухой язык давно царапал сухое горло.

Женщина вышла из подвала и через пять минут вернулась с высокой полуторалитровой пластиковой бутылкой.

— Вот, — сказала она и поставила бутыль рядом со мной. — Это вам на сегодня. Дотянешься?

Я не стала проверять.

— Гордая, — констатировала женщина. — Ну, как знаешь. Хочешь умереть от жажды — ради бога. Может, оно, действительно, к лучшему.

Пошла к двери, задержалась на верхней ступени и спросила с профессиональным любопытством:

— А как тебе удалось меня обмануть?

— Иголка, — ответила я равнодушно. — У меня в руке была иголка.

Женщина кивнула головой.

— Ты знаешь, — поделилась она, — у меня мелькнуло подозрение, что ты симулируешь. Но я подумала, что ты еще слишком маленькая, чтобы так нагло врать.

Я не нашлась, что ей ответить.

— Майя Давыдовна! — позвал женщину Алик.

Она повернулась к нему, вопросительно задрав бровь на холеном, все еще привлекательном лице.

— Обуйте ее, — попросил Верховский хрипло. — Прошу вас. Я не буду дергаться.

— Алик, ты же слышал, нельзя, — ответила женщина так просто, словно он просил дать ему еще один кусочек торта.

— Вы такая же больная, как ваш сын, — четко сказал Верховский.

Женщина снисходительно усмехнулась и вышла из подвала.

Толстая бронированная дверь плотно закрылась за ней.

— Покричим? — предложила я. — Может, нас услышат?

— Бесполезно, — коротко ответил Верховский. — Здесь полная звукоизоляция.

— Зачем тебе звукоизоляция? — спросила я любознательно.

— Почему мне?

— Это же твой дом!

Верховский минуту молча смотрел мне в глаза.

— Вот оно что-о, — протянул он наконец. — Вот что он тебе наплел…

Неловко завозился на полу, пытаясь сесть поудобней.

— Нет, Ира, — сказал он. — Это не мой дом. Это его дом. Весь поселок его.

Подумал и тихо резюмировал: — Это очень плохо. Это значит, что сюда никто не придет. Вот так.

Посмотрел на меня и тревожно позвал:

— Ира! Ира! Слышишь меня?

— Слышу, — ответила я.

Ощущения мои были странными, но в общем приятными. Временами я проваливалась в серое безлюдное пространство, и перед глазами развевалась какая-то рваная пелена. В этот момент меня переставал колотить озноб и не беспокоила онемевшая рука. Я бы с удовольствием осталась в том мире, но голос Верховского доставал меня оттуда и заставлял возвращаться назад, в реальность, где было столько проблем и неприятностей!

— Ира!

— Я слышу, — откликнулась я и открыла глаза.

— Помассируй свою руку.

— Зачем?

— Так надо. Ну, давай, давай, моя хорошая, разомни плечо. Вот так, вот умница…

Я покорно делала все, что требовал это странный человек. Хотя какая разница, отвалится моя рука до того, как я умру, или после того?

Странно, что меня все еще мучает любопытство. Странно, что меня вообще что-то мучает. Скорее бы все кончилось. Нет, об этом лучше не думать. Очень страшно.

— Расскажи мне все, — попросила я.

— Он убил Юрку, — с яростью ответил Верховский. И я поняла, что его это мучает больше всего. То, что убийство Казицкого останется безнаказанным. Вот глупый! Его самого тоже убьют, разве не ясно?

— За что?

— За камень.

Я прижалась виском к холодной стене.

— Ира, отодвинься. Не прислоняйся к холод…

— Мне так легче, — перебила я. — Расскажи мне все по порядку. Кто он? Ты давно его знаешь?

Верховский тяжело вздохнул.

— Он актер, Ира. Хороший актер. Я знаю его очень давно. Лет пятнадцать, не меньше.

— Откуда?

— Он учился у моей мамы. На ее курсе. Моя мать — актриса.

— Данилевич? — спросила я.

— Данилевич — это фамилия моего отчима. А маму ты наверняка знаешь под се девичьей фамилией.

И Верховский назвал мне актрису, которую когда-то знала вся страна. Великую актрису.

— Это твоя мама?! — поразилась я. И даже оторвала голову от стены, чтобы получше разглядеть собеседника: нет ли родственного сходства.

Сходства не было.

— Я тебе завидую! — сказала я искренне и снова прижалась виском к стене.

— Чему? — спросил Верховский безнадежно. — Ты думаешь, что это счастье — быть сыном актрисы? Господи, да если бы не Юркина семья, просто не знаю, во что бы я превратился!

Он тяжело вздохнул и продолжал.

— У Юрки была хорошая семья. Интеллигентная. И мне нравилось, что они… дружат, что ли… Не знаю, как сказать. Но почему-то мне было легче общаться с Юркиными родителями, чем со своими. Я, можно сказать, у Юрки жил.

— И твои родители тебе это разрешали?

— Да они просто ничего не замечали, — спокойно ответил Алик. — Актеры! Вся их жизнь — это драмы, трагедии, фарсы… А я не вписывался, скучный был. Как-то раз Юркина мама позвонила мне домой и предупредила, что я останусь у них ночевать. Я сам попросил ее позвонить, чтобы мама разрешила. Она у меня натура артистическая, иногда взбрыкивает… А мама удивилась и спросила: разве Алик у вас? Представляешь, она даже не заметила, что меня дома нет!

Алик рассмеялся, но как-то невесело.

— Потом Юркин отец отвел нас во дворец пионеров. Были раньше такие организации для детей. Юрка рисовал хорошо, вот отец и решил его пристроить в соответствующий кружок. А я следом увязался, хотя рисовал не очень здорово. Все считали нас братьями. Мы с ним были как сиамские близнецы, не разлей вода. Вместе в школу ходили, вместе возвращались. В кино бегали. Тогда показывали старые трофейные американские фильмы про индейцев, мы их обожали. Гарнизон осажден в своей крепости, запасы воды на исходе, и в самый последний момент на экране появляется титр: «Ура! Подоспела морская пехота Северо-американских Штатов»!