Она ступила на эшафот, где ее ожидал Гийом, будто на сцену, выставляя себя на всеобщее обозрение, хотя с ее точки зрения сценой была сама Гревская площадь - с ее крашеными домами, остроконечными черепичными крышами, измазанными бычьей кровью кабачками и большими фонарями у въезда на улицу дю Мутон.

Маркиза вспомнила перерезанные глотки, сваренную человеческую голову в сосуде, отрубленную кисть Клода Ле-Пти, приходившую по ночам Прекрасную Ириду и задумалась, бегают ли обезглавленные люди, подобно обезглавленным уткам? В памяти всплыла история о головах, которые ползали по земле, слизывая собственную кровь. Маркиза взглянула на целое поле бестелых голов - нелепое и необозримое капустное поле.

Повернувшись лицом к Сене, напротив большого креста, Мари-Мадлен преклонила колена на куче гревского песка - с какого еще песчаного берега? Она слегка увязла в мягкой холодной массе - в своей единственной и столь недолговременной могиле. Аббат Пиро произнес сакраментальную формулу отпущения грехов: они оба напрочь забыли про корзину с вином.

Гийом разорвал верх рубахи, обнажив еще красивые плечи Мари-Мадлен. Она застыдилась лишь после того, как палач распустил ей волосы, а затем обстриг их сзади и по бокам. Он вертел ее головой во все стороны - порой довольно грубо, больше получаса потратив на стрижку и бритье, поскольку в тот день выпил для храбрости. Публика усмотрела в этой медлительности бесчеловечную жестокость, заколыхалась, зароптала, разразилась поношениями, хотя нельзя было точно сказать, адресовались ли те Гийому или вызвавшей эту жестокость смертнице. Волосы Мари-Мадлен падали из-под ножниц, рассыпаясь по плахе меховым ковром, шерстью диковинного зверя. Вскоре их продадут цирюльнику, который сделает из них великолепный гигантский «бинетт» - тот самый, что уже год спустя наденет маршал Люксембург в день победы Месье над принцем Оранским в Касселе[174].

Стемнело, и горизонт заволокли сернисто-желтые и аспидные полосы, пересекаемые вороньими стаями. В душный воздух поднялся речной туман, и вскоре запахло грозой. Все окна внезапно вспыхнули - то ли в последних отблесках заката, то ли в первых отсветах свечей. Пиро затянул «Salve Regina»[175], и толпа в унисон подхватила. Послышался слабый похоронный звон.

Прежде чем Гийом закрыл повязкой полные слез лазоревые глаза, Мари-Мадлен в последний раз обвела ими вокруг, увидела небо и крыши - только и всего. Захотелось еще разок помянуть Сент-Круа, с которым они когда-то катались вдвоем по земле - в незапамятные, затерянные века, но времени больше не было.

Отворотом рукава Гийом вытер капли пота со лба, перекрестился и схватил меч. Аббат услышал глухой удар. Мадам де Бренвилье держала голову прямо, пару секунд та еще оставалась на шее, но затем упала, и смертницу накрыло журчащим пунцовым плащом до пят. Хрупкое красное тельце пошатнулось и рухнуло на кучу песка. Гийом снова вытер лоб и повернулся к Пиро:

— Меткий удар, не правда ли, сударь?.. В таких случаях я вверяю судьбу Господу, и он всегда помогает. Я думал об этой даме дней пять или шесть: она не выходила у меня из головы. Теперь закажу по ней шесть панихид.

С этими слов палач схватил корзину с шиноном, откупорил бутылку и отхлебнул большой глоток вина.

* * *

Не зря Гийом отхлебнул вина.

— Мой дорогой Гийом, ты голоден?

— О нет, Мадам, я съел с утра паштет...

Казнив Мари-Мадлен (надо же хоть кого-то убить), Хемлок отхлебывает большой глоток виски с запахом горелого торфа -бурлящую воду.

Бунгало с плетеными креслами, тиковыми столами, чеканными латунными подносами, коллекцией туземного оружия на пыльной стене и впрямь выглядит уродливо. Здесь не только все видно, но и слышно. Слышны монотонный тягучий напев пошлости, бой вестминстерских часов и голоса боев, доносящиеся, как встарь, с кухонь. Единственная архитектурная достопримечательность бунгало - прямоугольный закуток, расположенный в северном углу веранды и захватывающий холл, от которого он отделен лишь четырьмя колоннами из красного дерева, увешанными зеркалами. Матовая древесина, темные папоротники сырости на позеленевшей амальгаме, тошнотворные кретоновые подушки в цветочек. Здесь-то Хемлок проводит большую часть времени и молча смотрит поверх парапета веранды в сад, где солнечный свет заливает резкой белизной мечевидные листья дерева ашоки и неутомимых пальмовых белок.

Не было никакого смысла переезжать отсюда на оставшиеся шестъ-восемь недель. Арендная плата умеренная, к тому же, как еще вчера заметил доктор Нал Нахар, нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди.

— Нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди. Впрочем, это не исключает возможности феномена...

— Она любила бывать именно здесь?

— Да, как раз там, где вы сидите. Похоже, ей нравилось носить розовую одежду. Розовую и табачную... Мой отец часто видел ее здесь.

— Еще... при жизни?

— Ну, конечно, - смущенно отвернувшись, отвечает доктор Лал Нахар.

Ну, конечно. Что за вопрос! Хотя возможность «феномена» не исключена...

Старинный скрежет - предвестник вестминстерского звона. Хемлок встает и направляется внутрь помещения: в декабре сразу после захода солнца наступает ледяной холод. Сразу после захода солнца уже не сыскать боев, которые убегают от теней, шагов, скрипов, шорохов. Отражение Хемлок ненадолго ловят зеленоватые зеркала, потом ее закрывают деревянные панели. Нельзя слепо верить всему, что рассказывают люди. Тем более что умерла она вовсе не здесь, а в старом могольском каземате. 29 мая 1914 года она умерла без распятия и в помрачении ума.

* * *

— Прекрасный ростбиф с редисом! Что ты думаешь о прекрасном ростбифе с редисом, Эмма?

— Не далее, как этим утром, мадам, я видела ростбифы на рынке Леденхолл. И могу вас заверить, что они там на вес золота!

— Все нынче втридорога, бедная моя Эмма! Тогда, может, свиные почки?.. Или бараньи?.. Что скажешь?..

Засим последовал разговор о внутренностях и потрохах - с жалобными интонациями маменьки и грубым кокни Эммы, доносившимися в дверь столовой, где читала Августа. Девочка закрыла книгу в темно-зеленом холщовом переплете - трагедию «Ченчи» Перси Шелли[176]. Драматическое напряжение резко спало под натиском почек и окровавленной печени, палач обезглавливал уже вовсе не Беатриче, а овцу на скотобойне. Все это неприятно перемешалось с тем, что уже пару недель смаковала Эмма и о чем толковал весь Лондон. Августа вздрогнула, по коже побежали мурашки. Страх ждал только повода, чтобы выйти наружу, точно угри, вскакивавшие на лбу.