Безлюдные, но ярко освещенные комнаты и залы одна за другой являлись моему взору. Дом как будто вымер: ни одного лакея не попалось мне навстречу, когда я торопливо шел к знакомому мне кабинету Глебова. И прежде того вызывавшие во мне невольный трепет росписи потолков и стен теперь, казалось, глумились надо мною, сплетаясь в дьявольском своем танце.

Двери кабинета оказались растворены, как и почти все двери, встретившиеся на моем пути. В кабинет я почти вбежал.

Глебова я увидел сразу: как раненый зверь, метался он по комнате — лицо его, искаженное, как в припадке падучей, было мертвенно бело… В какой-то неистовой злобе он с тканью рвал с платья многочисленные рубины, с треском пальцев сдирал кольца с рубинами с рук и швырял на пол, топча ногами…

— Глебов, Бога ради! — закричал я, кидаясь к нему, чтобы удержать его неистовство.

— Прочь!! — страшно закричал Глебов, отшвыривая меня с такой силою, что я, отлетев несколько шагов, упал на пол, ударясь об угол стола. Я видел, как при этом крике пена проступила в углах его посиневшего рта; проступив, тут же окрасилась, кровью разодранных зубами губ… Впрочем, заметя меня на полу, Глебов как бы очнулся — в его встретившихся с моими глазах скользнуло выражение недоумения. Не произнеся более ни слова, он с лихорадочною поспешностью поднял свой лежавший на диване черный плащ, накинул его и, прицепив шпагу, решительно направился к двери, уже не обращая на меня внимания… Жест, которым он прицепил шпагу, был полон того зловещего смысла, который всегда выдает намерение убивать… (Я замечал уже не раз, что по человеку, прицепляющему второпях шпагу, всегда можно наверное различить, имеет ли он намерение ею немедленно воспользоваться или попросту следует привычке…)

— Нужна ли тебе моя шпага, Федор? — спросил я, имея намерение сопровождать его.

— Он ловко провел меня, ловко провел, — вместо ответа произнес Глебов, оборачиваясь на мой голос, но не ко мне обращаясь. — Он сбил меня с ног… Я думал, что он — это рыжий Яков, а он — это Племянник… Гениальный шах… перед гениальным матом!

Я подумал, что сознание в нем помутилось. Однако Глебов, казалось, вновь увидел меня (за всю ту чудовищную ночь, проведенную с Глебовым, я не раз еще был свидетелем того, как Глебов, только что разговаривавший со мною, вдруг забывал обо мне и каждый раз как бы вновь обнаруживал мое присутствие).

— Мне не нужна твоя шпага, Гагарин, — сказал он, закидывая полу. — Но ты, может быть, мне еще понадобишься — жди меня здесь и не смей следовать за мною! — с этими словами он повернулся в дверях, и вскоре я, прильнув к окну, увидел, как, выскользнув из боковой узкой двери, Глебов как в омут канул в темноту ночных улиц.

Я остался один. В дикирии на столе оплывали свечи розового воску. По обрамленной позолотой плавно-многоугольной малахитовой доске стола были в беспорядке разбросаны бумаги, свитки и книги… Среди них мне бросилась в глаза карта звездного неба, но выполненная не так, как привычно было мне. Полярная звезда была заключена в ней в контур рисунка бегемота. Другие контуры рисунков, намеченные на созвездиях, также были странны. Среди бумаг и книг лежали карты, напоминающие игральные, но отличные от них: каждая из этих карт состояла из рисунка, цифры, буквы древнееврейского алфавита, зодиакального знака и еще каких-то неведомых мне символов. Рисунок ближней ко мне представлял из себя деву с закрытым фатою лицом, восседающую на кубическом престоле между красной и синей колоннами, увенчанными солнцем и луною. Я заметил, что ни одна из странных бумаг, находившихся на столе, не была явно масонской…

Среди бумаг и на узорчатом паркете пола капельками крови поблескивали сорванные Глебовым рубины… Поскрипывала узкая дверка соединенной с кабинетом вифлеофики Глебова — в первый раз я видел отверзтым вход в это оберегаемое Глебовым даже от слуг хранилище…

Тревога терзала мне душу.

Часы на камине пробили половину второго: Глебов отсутствовал более двух часов… С последним ударом послышались торопливые шаги и он вошел в кабинет.

Он тяжело дышал, но казался более спокоен.

— Ты еще здесь, Гагарин? — переводя дыхание, спросил он.

— Ты говорил, что я могу еще понадобиться тебе…

— Нет, — Глебов засмеялся, отирая полой плаща острие шпаги, — с меня довольно, и тебя я уже не убью. Я кружил по улицам, убивая каждого, кто попадался на моем пути, и, кажется, утолил этим первую ярость…

Я содрогнулся: шпага его была окровавлена по рукоять.

— Я думал — ты направился убивать своего врага, о котором упоминал уходя.

— Моего врага? Ты не знаешь, о чем говоришь, — враг мой недосягаем для моей шпаги.

Передо мной стояло еще несколько часов тому назад бывшее моим другом чудовище в человеческом облике. Мне казалось, что бездна разверзается предо мною.

— Коли так — прощай! У меня нет более охоты оставаться в твоем доме.

— Ты слишком многому сейчас свидетель, князь, и потому не выйдешь отсюда до тех пор, пока я не завершу некоторых своих вычислений.

— Я не желаю оставаться, Глебов.

— В таком случае я все же убью тебя.

— Я умею держать шпагу, в отличие от многих, кого ты уже убил сегодня.

— В сравнении со мною — не умеешь. Сядь и молчи — то, что происходит здесь, столь неизмеримо значимей всех твоих чувств и тебя самого, что гнев твой только смешон.

Не знаю, что заставило меня повиноваться. Я сел на диван у камина.

Уселся за свой стол и Глебов, снова переставший замечать меня. Напряженная работа мысли проступила в прекрасных чертах его бледного лица… Навсегда врезалось мне в память это лицо, склонившееся над столом, — этот очерк высокого благородного чела, как черные звезды озаряющие его глаза, выбившаяся из косы прядь черных тонких волос…

Прежде всего Глебов взялся за карты: сдвинув в сторону бумаги, он начал перемешивать карты медленными вращательными движениями тонкой руки… Смешав карты, он разложил перед собою нечто наподобие пасьянса.

— Глупец… Да только раз услышав эту легенду о Донском монастыре, я уже мог бы понять, что она значит… А я не понял, глупец, жалкий глупец!.. Видали ли еще смертника, который с безразличием и веселостью слушает свой смертный приговор?.. Кольцо с рубином… У Северных ворот… Глупец, какой же я глупец, что не догадался обо всем сразу!

Непонятны и страшны были эти слова, которые шептал Глебов, не отрывая внимательного взгляда от карт, перекладывая то одну, то другую из них. Я не смел напоминать о своем присутствии. Не шевелясь и затаив дыхание, наблюдал я за Глебовым.

— Нет… не вижу… корни этого будущего покуда не проросли… Не могу понять, что значит эта линия…

Вновь смешав карты прежними вращательными движениями, Глебов вытащил на этот раз длинную карту звездного неба, испещренную непонятными мне знаками и линиями, и разложил ее перед собой. Затем, не отрываясь взглядом от своего занятия, он протянул руку к бронзовому письменному прибору, стоявшему на столе, сильным движением нажал на чернильницу с крышкой в виде головы льва: чернильница ушла в подставку. Откуда-то послышались негромкие звуки менуэта. Из доски стола выдвинулся маленький ящик, из которого Глебов извлек шкатулку, инкрустированную золотом. Ящик так и остался выдвинутым — было видно, что для Глебова потеряло уже значение то, что посторонний свидетель видит его тайник: он навряд ли думал об этом…