Головнин слышал, что Подушкин три года, по договору с Российско-Американской компанией, командует ее судами.

Кому приятно ворошить прошлые беды, но, зная историю командира «Дианы», Подушкин уступил.

— Прошлой осенью привел я свой бриг «Финляндию» в Охотск, а в порту стояла готовая идти на Ситху «Нева». На ней отправлялся на смену Баранову коллежский советник Терентий Борноволоков. На беду капитан «Невы» Васильев утоп, перевернулась шлюпка. Миницкий меня уговорил отвести «Неву». Делать нечего, — рассказывая, Подушкин то и дело прихлебывал чай, который подливал ему из самовара Головнин. — Штурман «Невы», покойный Калинин, был весьма искусный мореходец, прилежный в должности. Места тамошние знал еще по плаванию у Лисянского. Я же корабль принял перед самым выходом, в конце августа. Вышли в море, противные ветры задули, шторма начались, два месяца по океану мотало. Когда туманы да непогода берега закрыли, посоветовал я переждать зимний месяц в Чугацкой губе, ибо прежде шторма у нас сломали грот-стеньгу, реи, все паруса в клочья изорвали. Однако Калинин воспротивился, задумал беспременно к Новоархангельску идти и Борноволокова в том уговорил. Ну, тот и поручил Калинину начальствовать над кораблем, а меня отстранил. — Подушкин взял подстаканник, отпил чай, вздохнул. — А дальше носило нас по валам во мгле, покуда в тумане на рассвете на камни не сели, бушпритом чуть в скалу Эчкомба не уперлись. Тут, как на грех, якорь упустили, не закрепили канат. Потом все кувырком пошло. Шторм ожесточился, барказ и плоты разнесло вдребезги. «Неву» разломало. Людей много сгинуло, штурман Калинин с женой и младенцем утонули. Меня замертво на камни выкинуло в беспамятстве. Ежели бы не матросы, не бывать на этом свете…

Подушкин замолчал, удрученно вздохнул. Головнин положил руку на колено лейтенанта.

— Чему быть, Яков Аникеевич, того не миновать. Косая она за спиной каждого из нас стоит. Но ваш урок весьма поучительный, — Головнин позвал Ивана: — Подай-ка нам графинчик с ромом, а вам весьма признателен, прошу не обессудить меня, для делая всеми происшествиями интересуюсь…

Вслед за Якушкиным на «Диане» появился лейтенант Илья Рудаков. По совету Рикорда губернатор назначил его начальником Камчатки, и он рьяно взялся за дело. За минувшее лето в Петропавловске срубили добротные избы, вился дымок над новой кузницей, под берегом белела свежим настилом сооруженная пристань.

Головнин похвалил расторопного офицера, а Рудаков вдруг спросил:

— Василь Михалыч, что с Муром-то? Я к нему в каюту забежал, он бирюком насупился. Будто и не рад встрече.

За время службы на «Диане» Рудаков и Мур стали неразлучными друзьями. Частенько вместе кутили на берегу, «отличались» не раз в Капштадте. Рудаков писал Муру записки в Мацмай, все время успокаивал его, просил потерпеть, не отчаиваться…

С тех пор как пленники переселились на «Диану», Мур вел себя замкнуто. Ни с кем из офицеров он не разговаривал, в кают-компании появлялся, когда она пустела. Часами лежал на койке в прокуренной, неприбранной каюте или устраивался где-нибудь в уголке на юте и долго курил трубку, уставившись взглядом за корму. Головнин распорядился не ставить его на вахту, пытался несколько раз вызвать на откровенность, но Мур как-то странно улыбался, удрученно отмахивался, не желая вступать в разговор. Головнин попросил Рудакова:

— Вы в прошлом были друзьями закадычными с Федор Федоровичем, так не обессудьте, попытайтесь с ним по старой дружбе сойтись, помочь ему надобно. С кем не бывает, авось человек и станет на путь истинный…

На следующий день над Камчаткой посвежело, посыпал снег, вокруг все побелело… Экипаж разгружал «Диану» на зиму, перетаскивая пожитки на берег, в казарму. Уже было решено, что командир по зимнику отправится в Петербург, а Рикорд с экипажем летом перейдет в Охотск и двинется следом. Рудаков недавно женился на дочери отставного капитана из Нижнекамчатска.

Жил он в добротной просторной избе и поселил у себя Мура.

— Правильно поступили, — похвалил Головнин, — он у вас забудется скорее о прошлом.

— Я его на зверя завлеку, он охотник заядлый, а у меня и ружье ему припасено.

— Только присматривайте за ним, чтобы не набедокурил.

Пока Рикорд занят был на шлюпе, Головнин пригласил Мура и выздоровевшего Хлебникова.

— Знаете вы, сколь Петр Иваныч и команда наша приложила усердия, дабы нас из плена вызволить? Вскоре мы соберемся всем экипажем и отпразднуем наше освобождение.

Хлебников и Мур, улыбаясь, переглянулись.

— Так я надумал, — продолжал командир, — Петру Иванычу от нашего имени спасенных сочинить достойный адрес. Надеюсь, вы мне в том поможете, только чур, чтобы он о том не проведал…

В середине ноября в большом доме компании собрался экипаж «Дианы». Чествовали освобожденных и освободителей. Вечеринку открыл командир «Дианы». Хлебников передал ему коленкоровый переплет и он, отступив на шаг, повернулся к сидевшему рядом Рикорду.

— Великодушный, Петр Иванович! — непривычно приподнято начал читать Головнин приветственный адрес. — «Судьбами Всевышнего угодно было ввергнуть нас в плен к народу, по своим нравам и обыкновениям весьма малознаемому в просвященной Европе… Несчастье было велико, и едва ли история бедствий человеческих представляет пример подобно нашему беспомощному состоянию. Но Всемогущий Бог соблаговолил по двух годах и трех месяцах пленения нашего вновь узреть нам любезное свое отечество. — Размеренный голос командира иногда от волнения прерывался. — Действуя по чувствованиям своего сердца, — продолжал он, — вы троекратным плаванием к японским берегам совершили два великие дела необыкновенною решительностью и благоразумной доверенностью, приведшими в великое удивление японцев, заставили уважать справедливость народных прав в народе столь хитром и даже непонятном между сильнейшими азиатскими государствами и восстановлением мирных связей с Россией побудили их быть внимательными к великой соседственной нации, что при сношении с вами они отступили во многом от коренных и непреложных своих законов, — Головнин перевел дух. — Сим возвратили вы нам жизнь для отечества. Благодарим господ офицеров, служивших под вашею командою, и потому разделявших труды и опасности к избавлению нашему. Благодарим всю команду за сердечную радость, которую она выразила, узрев нас опять среди своих… Примите излияние сердечных чувств наших, и да послужат они вечным памятником никогда неизменной нашей благодарности. Спасенные вами капитан-лейтенант Василий Головнин, мичман Федор Мур, штурман Алексей Хлебников, матросы Дмитрий Симанов, Спиридон Макаров, Михаил Шкаев, Григорий Васильев, курилец Алексей Чекин. Ноября, пятнадцатого дня, тысяча восемьсот тринадцатого года, в гавани „Святых Петра и Павла“.

Головнин сложил папку, вручил ее Рикорду, и они обнялись. В комнате прорвало тишину, все загалдели, но тут же замолкли. Командир поднял бокал:

— Выпьем, друзья, за наше морское братство!..

В первый зимний день ударили морозы, установилась дорога, и Головнин на собачьей упряжке отправился в далекий путь. Два месяца сопровождал его верный друг Петр Рикорд до Гижиги. Весну Головнин встретил в Охотске, дальше двинулся верхом на оленях, в Якутске пересел в повозку и по зимнику добрался до Иркутска в конце апреля. Две недели пережидал он в городе весеннюю распутицу, почти каждый день гостил у губернатора Николая Трескина, рассказывал местным чиновным людям о своих злоключениях в плену у японцев.