Я осторожно закурил пятьдесят третью сигарету и еще раз огляделся вокруг. Ощущение чего-то повторяющегося, уже точно бывшего в жизни все не исчезало. И мне почему-то не хотелось спугнуть это ощущение. Я осторожно нес его в себе, шагая по ботопорту Крейссанского шлюза, который был пуст.

Чем ближе я подходил к "Чернигороду", тем огромнее он становился. Рудовоз уже вероятно совсем выгрузили. Бульба на форштевне выпирала из нефтяной портовой воды дельфиньим рылом. А весь рудовоз можно было определить только одним словом, хотя это давно штамп – левиафан – чудовищное библейское морское животное, только вынырнувшее не из чрева Библии, а со стапеля НТР. За левиафаном исчезли из видимости и деревья, и низкие небеса, и Нотр-Дам.

Поднимаясь по бесконечному трапу рудовоза, я еще раз оглянулся на пройденный путь – ботопорт Крейссанского шлюза, перспектива портовых складов, одинокая патрульная полицейская машина, отдыхающие после дневных трудов краны… – и наконец понял причину ощущения "повторения". Просто-напросто Антверпен был первым заграничным портом в моей жизни. Я поздно начал плавать за границу – всего лет пятнадцать назад.

Кролик улепетывает в перспективу пакгаузов недалеко от сто семнадцатого причала Альбертдока. Живой кролик! Или их было даже два… Ранняя весна была – начало мая. Воскресенье – порт не работал и был тих и пустынен. Первая зелень трав вдоль проездов. Вспышки желтых одуванчиков и мать-и-мачехи. Какие-то голубые цветочки между шпал. Солнце. Голуби на ржавых рельсах крановых путей. Крик кукушки среди складов и безлюдных стальных левиафанов. И абориген-кролик улепетывает куда-то вдаль. А за ним трусит серая одичавшая кошка. И никакого ощущения близкого города. Безлюдность как после атомной войны. Опять крик кукушки. Аккуратно застопоренные краны– все четыре упора доведены до рельсов и еще подложены клинья. И за каналом те деревья, в которых сегодня так надолго задержался свет дня. Они в молодой листве – Обычные тополя, но как манят! И как хочется сорвать высокие лиловые цветы, ухоженные, специально посаженные на аккуратной грядке возле стен какого-то портового офиса! И майское солнечное тепло. И запах досок, нагретых солнцем… Мы тихо идем с моим другом по твердой и прекрасной весенней земле. И он говорит мне: "Ну, вот, ну, вот мы с тобой профессиональные моряки… Ну, и что? Зачем, а? Ну, вот я капитан, ну и что? Дальше-то куда, а?" И я только вздыхаю и ничего не могу сказать ему утешительного. Действительно – а дальше что? И в тишине: "Ку-ку! Ку-ку!"

"Ты кто? Ты куда прешь, контра? Ты к кому?" – так можно было перевести вопрос, который задал вахтенный матрос "Чернигорода" на марсианском или даже юпитерском языке, но с мурманским акцентом.

– Здравствуйте. Я свой. С "Обнинска". К капитану. Кто капитан?

– Владимир Дмитриевич Додонов. Сейчас вызову вахтенного штурмана.

– Да, пожалуйста.

Все сказки рано или поздно сбываются. Все сбывшиеся сказки перестают быть сказками, а все сбывшиеся мечты превращаются в обыкновенную жизнь, то есть в скучную прозу. Даже если сбывшееся выше и шире былой мечты или сказочной летящей выдумки. Почему? А черт знает почему! Быть может, потому, что в ковре-самолете или в мечте всегда есть живая красота, а в воздушном лайнере – мертвые заклепки.

– Сколько лет капитану? – спросил я у матроса.

– В этом рейсе отметили шестьдесят, – сказал матрос. И по тому, как он это сказал, сразу стало ясно, что он капитана любит и им гордится. – Старый полярный волк!

Ах, это полярное амплуа! Давно кончилось всякое арктическое геройство, давно уже война и боевые подвиги задернули его в нашей памяти! Я те дам сейчас, старый полярный волк! Рыба гниет с головы, а пароход гниет с капитана. И если у тебя штурман откажет в просьбе соотечественнику, то и сам ты дерьмо собачье, а никакой не волк.

Вышел вахтенный третий помощник. Я дал ему визитную карточку для передачи капитану, матросу оставил удостоверение и был допущен в чрево левиафана. Пришлось подняться еще по трем трапам. Вахтенный штурман исчез за капитанской дверью, чтобы через секунду попросить меня войти.

– Мастер был в пижаме. Сейчас переоденется, а вас просит подождать в кабинете.

Он помог снять пальто, не дал мне самому его повесить, указал кресло в кабинете и открыл папиросницу с американскими сигаретами – все было выполнено с достойной морской вежливостью. Я спросил, какой помощник стоял предыдущие сутки вахту. Стоял второй, фамилия его была Карапузов.

– Ладно. Спасибо. Идите, – сказал я и принялся осматривать волчье логово. Оно производило необычное впечатление. Слишком много книжных стеллажей по стенам, а сами переборки почти сплошь завешаны акварелями. Тропические растения в свете ламп дневного света по всем углам. И, ясное дело, кораллы, раковины, африканские маски, индийские божки.

Цветочки! Акварельки! Я те дам цветочки! Сентиментальный старикашка. Если он не впилит своему второму помощнику строгача, министру докладную напишу – не начальнику их пароходства, а сразу министру – это я решил точно.

Тихо доносилось радио. Директор пушкинского заповедника рассказывал по "Маяку" о планах строительства нового Михайловского или нового Тригорского…

Вышел Додонов в темном костюме. Он был абсолютно сед при сохранении мощной шевелюры. На лице – ровный румянец. Он мягко пожал мне руку своей припухлой большой рукой. Создавалось впечатление, что капитан вступал в здоровое мужское старчество прямо из молодости, минуя стадию промежуточного развития. Его глаза были чуть насторожены ожиданием какой-то официальности и лишены какого бы то ни было интереса к моей особе. Мы были люди разных поколений, разных пароходств. Мой визит имел или мог иметь для капитана только лишние отвлечения.

Он сел за стол – без единой бумажки стол, просторный, украшенный тяжелым письменным прибором с мраморным дельфином – и спросил, чем может служить.

– Меня тянет к северянам, – сказал я. – Служил в молодости на Севере. Вот узнал, что здесь старый арктический капитан, и пришел. У вас очень хорошо в кабинете, Владимир Дмитриевич. Эти растения здесь по штату или персонально ваши?

– Планировка капитанской каюты неважная – я поздно на приемку приехал в Польшу. Зелень моя. Люблю растения, – объяснил Додонов и достал ящик с сигарами. – Хотите "Гавану"?

– Спасибо. Я не умею их курить. К ним надо привыкнуть.

Он закурил сигару, и я решил, что можно брать быка за рога.

– Скажите, вахтенный второй помощник докладывал вам, Владимир Дмитриевич, о ночном случае, вернее о ночном разговоре с теплоходом "Обнинск"?

– Нет.

– Машина с бельгийскими швартовщиками попала в аварию по дороге к причалу, и мы дрейфовали в бассейне. А тут еще шквал подоспел. И я попросил вашего вахтенного помощника послать на причал пару матросов. Он отказался. Я попросил его поднять вас. Он отказался вас поднять, ссылаясь на то, что вы не велели беспокоить. Потом буксир намотал на винт. И пришлось швартоваться к пустому причалу с одним буксиром. Старпом и боцман прыгнули на площадку крана, когда мы навалили скулой на причал, – люди чудом не погибли. И потому эта история стала для меня очень значительной…