– А иногда секунданты тоже устраивают дуэль. Между собой, – с мрачной усмешкой уточняет адмирал.

Дон Эрмохенес вздрагивает и крестится.

– Господи помилуй…

В этом районе города с наступлением вечера жизнь замирает. Только огни, зажженные в окнах некоторых лавок, да фонари, горящие кое-где вдоль улиц, рассеивают тьму. Пора бы поужинать, прозрачно намекает Брингас. Чтобы согреть желудки и освежить умы. Между прочим, добавляет он, тут рядом, на улице Двух Экю есть одно неплохое заведение, где подают аппетитные ломтики швейцарской говядины.

– На сытый желудок, – философствует он, – все выглядит несколько проще.

Они проходят мимо рынка Ле-Алль, необычно пустынного в этот поздний час – голодный Брингас, безучастный ко всему адмирал, размышляющий о предстоящей дуэли дон Эрмохенес.

– Разрушенные семьи, – жалуется он, – сироты, вдовы… И все из-за одного злосчастного слова «честь», которое, по большому счету, никого не волнует. Зато благоразумие называют трусостью.

– Не в этом дело, – бормочет дон Педро, словно говорит сам с собой.

– Не в этом?

– Нет, ни в коем случае.

Дон Эрмохенес смотрит на него раздосадованно. Фонари остаются позади, и черты лиц едва различимы. Возможно, поэтому высокая и худая фигура адмирала кажется особенно одинокой.

– О чем бы ни шла речь, – говорит библиотекарь, – если бы я был у власти, любой, кто предложит дуэль, был бы немедленно изгнан из страны, погибший на дуэли похоронен на том же самом месте, а убийца посажен в тюрьму без разговоров!

– А как же ваша доброта, дон Эрмес? – с чуть заметной иронией спрашивает адмирал.

– Избавьте меня от софизмов, дорогой друг. Всему есть мера. Так и знайте: дуэлянтов – в тюрьму!

– А может, петлю на шею? – предлагает Брингас.

– Я против сметной казни, сеньор.

– Да что вы? А мне она кажется обычной гигиенической процедурой. И, как правило, очень своевременной. Как для дуэлянтов, так и для всех остальных.

Они остановились напротив харчевни – невзрачного домишки со стеклянным фонарем, освещающим бычью голову, намалеванную на двери в качестве вывески заведения.

– А с другой стороны, – неожиданно произносит адмирал, – следует быть признательными французам за то, что они любят драться. Благодаря дуэли – или, может быть, одной лишь возможности того, что ты можешь принять в ней участие, – французам свойственна величайшая учтивость… Испанское хамство во многом происходит от безнаказанности.

– Вы шутите? – спрашивает библиотекарь.

– Нет, что вы… Точнее, не совсем.

– Господи, дорогой друг. – Дон Эрмес кладет руку на плечо адмирала. – А что, если вас убьют?

– Тогда вам придется одному продолжать поиски «Энциклопедии».

Брингас приосанивается, напыщенно и пафосно.

– В этом случае, сеньор, вы всегда можете положиться на меня. Я к вашим услугам!

– Bидите? – Дон Педро, глядя на библиотекаря, с легкой иронией указывает кивком на аббата. – Нет худа без добра. У вас замечательный помощник.

– Не нахожу причины для радости. Я все равно ничего не понимаю.

– Чего именно вы не понимаете?

– Перемены в вашем поведении. Вашу необъяснимую готовность участвовать в этом безобразии.

Свет фонаря освещает мягкую и печальную улыбку адмирала. Сейчас кажется, что между ним и доном Эрмохенесом пролегла пропасть.

– А вам не приходило в голову, что мне самому хотелось сразиться на дуэли?

Парижская дуэль застала меня врасплох, поскольку о ней ни слова не упоминалось в протоколах, составленных секретарем Палафоксом, которые я изучил первым делом. Ни Виктор Гарсиа де ла Конча, ни дон Грегорио Сальвадор, ни кто-либо еще из академиков, которые беседовали со мной об этом деле, не смог этого подтвердить. Однако письмо, которое я обнаружил среди бумаг, предоставленных мне Хосе Мануэлем Санчесом Роном, не оставляло сомнений. Клочок бумаги, исписанный рукой дона Эрмохенеса Молины и прояснявший эти события, – это было предпоследнее письмо из тех, что библиотекарь написал из Парижа, – не слишком изобиловал подробностями. Возможно, существовало другое письмо, более содержательное; в таком случае оно было уничтожено, предположил я, чтобы избежать ответственности и непредвиденных последствий. Что касается сохранившегося документа, сперва я подумал, что плохо разбираю затейливый почерк дона Эрмохенеса, однако после повторного прочтения стало совершенно очевидно: дуэль состоялась. В своем письме, написанном уже после того, как адмирал и Коэтлегон сразились на шпагах, о ней говорилось очень уклончиво; с другой стороны, осмотрительность вполне логична в том случае, когда речь идет о происшествии, которое как во Франции, так и в Испании Карлом Третьим объявлено тягчайшим преступлением:

Неприятное происшествие, причиной коего стала оскорбленная честь, повлекло за собой соответствующие последствия, которые угрожают жизни моего товарища и ставят нас обоих в крайне двусмысленное положение…

Вот, собственно, и все. Точнее, почти все. Восстановить мизансцену, описать все подробности события, происшедшего в тот трагический день в Париже, его преамбулу и развязку, предстояло мне самому. Прежде чем взяться за это дело, я обратился к нескольким текстам и освежил старые познания об искусстве фехтования, которое неплохо изучил двадцать с чем-то лет назад, когда писал роман «Укол шпагой». Парочка старинных трактатов, таких как, например, известнейшее сочинение маэстро Гусмана Роландо, – мой экземпляр книги до сих пор хранит карандашные пометки, которые я оставлял во время тогдашней работы, – позволили мне вновь применить базовые знания этой непростой науки. Что же касается протокола дуэли, я рассчитывал на пособия восемнадцатого века, имеющиеся у меня в библиотеке, включая «Итальянский рыцарский кодекс» Джелли; несмотря на то что все они появились позже эпохи, во времена которой развивались события моего романа, средства, применяемые для решения вопросов чести, за столетие изменились мало. Кроме того, я перечитал Казанову, Ретифа де ла Бретонна, Шодерло де Лакло – было забавно представить автора «Опасных связей» в роли секунданта. Все это позволило мне напитать повествование привкусом той эпохи. Таким образом, техническая сторона вопроса была решена – от этикета и протоколов до развития самых драматических событий этой дуэли, точное место которой я разыскал в дневнике «Flagrants délits sur les Сhamps Élysées»[81], принадлежавшем перу швейцарца Фердинанда Федеричи, который за свою скромность и опытность в подобных делах был назначен дуэлянтами главным наблюдающим.

Сопутствующими мелочами, как то: диалоги персонажей, их реплики и замечания, а также противоречие между осуждением поединков со стороны сторонников просвещения и реальным положением дел в тогдашней Франции и Испании – пришлось заниматься отдельно. Взгляд на события глазами адмирала, библиотекаря и аббата Брингаса требовал точности, которой невозможно было добиться, отталкиваясь от понимания современности. Уверенность в том, насколько опасно судить о прошлом с эстетических позиций настоящего, заставила меня еще до того, как я сел за изложение диалогов и ситуаций, разобраться в психологии дуэлянтов и в целом общества той эпохи. И тут мне вновь помогли книги. Одной из них была «Дуэль в истории Европы» Киернана; несмотря на свою несколько путаную структуру и излишний англоцентризм, она навела меня на верные мысли, которые я затем вложил в уста дона Эрмохенеса и аббата Брингаса. Также в высшей степени мне пригодилось эссе «Дуэль в произведениях просвещенных академиков» моего приятеля по Королевской академии Сантьяго Муньоса Мачадо; в этом труде я с приятным удивлением обнаружил упоминание о доне Эрмохенесе Молине – точнее, имелась в виду брошюра «Устаревшее понятие чести и прочие размышления о нравственности», которую библиотекарь написал вскоре после своего возвращения из Парижа. Что касается размышлений о нравственности, а также противоречий с доном Педро Сарате, которого можно признать примером человека, не чуждого интеллектуальной притягательности просвещения, но не отказавшегося при этом от традиций и побуждений, берущих начало в старинном понимании чести, эту задачу я решил с помощью размышлений, которым другой просвещенный испанец, Гаспар де Ховельянос – одна из трех теней, реющих над этой книгой (две другие – Кадальсо и Моратин), – предавался на протяжении всего своего творчества, особенно в театральной пьесе «Благородный преступник», где описываются душевные муки человека либеральных убеждений, пойманного в ловушку чести и вины.