Я умолкаю. Никто не отвечает. Все боятся моего гнева.

— Говорите, друзья. Не бойтесь меня. Ваше молчание разрывает мне сердце.

Тишина длится целую вечность. Никто не отрывает глаз от земли.

Наконец вперёд выступает Коэн. Моё сердце охватывает печаль. Коэн, бесстрашный перед лицом врага, теперь должен пустить в ход эту непревзойдённую доблесть, только чтобы обратиться ко мне.

Мой старый друг говорит:

— Видя, что ты, Александр, желаешь не принуждать македонцев как деспот, но убедить их или позволить им убедить себя, я буду говорить не от имени моих братьев полководцев, которых ты одарил такими почестями и сокровищами, что мы последуем за тобой повсюду, но от имени простых солдат, чьи голоса не звучат на советах, но на чьи плечи ложатся основные тяготы и лишения.

Коэн говорит: уже после Персеполя многие сочли, что армия зашла слишком далеко, а за прошедшее с той поры время мы ушли в три раза дальше, подчинили себе столько же людей и присоединили территорию, вдвое превосходящую даже территорию Персидской державы. Мы сразились ещё в двадцати четырёх битвах и провели ещё девять осад. Что стало за это время с армией?

— Уж конечно, Александр, ты прекрасно знаешь, как много македонцев и эллинов выступило с тобой из Европы и как мало осталось их на сегодняшний день. Многих, истощившихся от непомерного напряжения, ты, одарив, отпустил домой, заслужив их благодарность. Другие получили землю и жён в завоёванных странах, и это тоже было правильным решением, ибо ты понял, что у них уже не лежит душа к этому походу. А сколько погибло на поле боя, умерло от ран и болезней, стало беспомощными калеками? Мы проделали путь в сто десять тысяч стадиев, и каждый локоть этого пути давался нам в упорных сражениях. Лишь немногие из уцелевших обладают ныне телесным здоровьем, а их дух истощён ещё более. Каждому солдату очень хочется увидеть мать и отца, если они ещё живы, и жену с детьми, выросшими в его отсутствие. Он стремится увидеть свою родную землю. Что в этом плохого? Разве он не заслужил этого? Разве не о достойном возвращении мечтал он с самого начала и разве не к этому поощрял его ты сам своей щедростью, позволившей ему превратиться из бедняка в зажиточного человека? Что касается меня, то после Гранина ты предоставил мне, вместе с другими недавно женившимися людьми, отпуск, позволив по своей великой доброте провести зиму дома с моей супругой. Это было восемь лет тому назад. У меня есть сын, которого я никогда не видел. Неужели, Александр, мне суждено сгинуть на твоей службе, так и не увидев лица моего ребёнка?

Коэн настойчиво убеждает меня в необходимости вернуть армию домой и вернуться самому. Увидеться с матерью, устроить дела в Элладе, а потом, если я пожелаю, собрать новую армию и организовать второй поход.

— Подумай о том, Александр, с каким несравненным пылом и рвением последуют за тобой молодые бойцы, увидев, что их старшие товарищи воротились домой со славой и щедрыми наградами и никто из них уже не будет прозябать в бедности.

Мой старый друг умолкает. Солдаты тысячами поддерживают его одобрительным гулом. Иные проливают слёзы, умоляя меня прислушаться к его совету.

Мне снова не удаётся заставить их понять меня, и это наполняет моё сердце таким гневом, что я боюсь, как бы оно не разорвалось. Говорить больше не о чем: мне остаётся лишь распустить собравшихся и, сжигаемому яростью, вернуться в свой шатёр.

В ту ночь никто не сомкнул глаз. Клянусь богами, я задам жару всем этим нытикам. В полночь по моему приказу весь отряд «недовольных» разоружают и берут под стражу. По лагерю ползут слухи о том, что их предадут казни. Косвенно они подтверждаются следующим приказом: на рассвете выстроить армию с полной выкладкой, как это по обычаю делается, когда, в назидание прочим, казнят совершивших военные преступления.

«Недовольные» строятся отдельно: босые, с непокрытыми головами, в одних туниках.

Курьеры, прибывшие с наступлением ночи, докладывают, что обозы с деньгами и снаряжением находятся на расстоянии всего лишь нескольких стадиев. Я посылаю к колонне командиров с секретными приказами. Это возбуждает самые невероятные слухи.

В центре лагеря расчищается квадратная площадка, на которой устанавливают три сотни столбов, какие используют при казнях. «Недовольных » должны будут под стражей перевести туда.

Все мои приказы не передаются, как обычно, по цепочке, а оглашаются в лагере глашатаями, получившими их непосредственно от меня. Пусть мои высшие военачальники тоже попотеют от страха. Я не допускаю к себе Гефестиона, Кратера и Теламона. Разрешено остаться лишь Аристандеру старшему, вместе с которым мы совершаем жертвоприношение Страху. Жертвенные животные, одно за другим, истекают кровью. Знамения неблагоприятные, и я приказываю выбросить выпотрошенные трупы позади святилища. Пусть армия строит догадки и по этому поводу!

Обозы прибывают при свете факелов, за три часа до рассвета. Я велю поставить повозки квадратом, рядом с центральной площадью, и охрану их поручаю не македонцам, чьи языки без костей, а царским таксилианцам раджи Амбхи.

С наступлением рассвета я продолжаю приносить жертвы, но теперь призываю к себе Гефестиона, Пердикку, Птолемея, Коэна и Селевка.

Лагерь объявляется закрытой территорией, покидать его и проникать снаружи строжайше запрещается. Каждый задержанный будет казнён как дезертир или шпион.

Теламон направляется мною к «недовольным» с вопросом: им предлагается или отвергнуть своих нынешних молодых командиров, Матиаса и Ворону, и выбрать других, или подтвердить их полномочия, ибо слова представителей отряда будут восприниматься мною как общее волеизъявление.

Восходит жаркое индийское солнце. На моих глазах вперёд выводят «недовольных». Каждый из них герой. Я узнаю Эрикса, первым взобравшегося по приставной лестнице на высокую стену Аорна, Филона, всю ночь прикрывавшего своим щитом Белого Клита, когда они попали в засаду, устроенную дикими афганцами, Амомфарета, прозванного Полумесяц из-за страшного шрама на животе, следа от удара мечом. Этот малый прославился ещё и тем, что пожертвовал накопленную за три года добычу пострадавшим от наводнения жителям безвестной деревеньки на берегу Окса. Очевидно, все они считают, что этот рассвет будет последним в их жизни, но никто не хнычет и даже не просит у Теламона известить родных о его гибели.

Я ошибся.

В том, что между мною и этими солдатами возникло отчуждение, виноват я.

Армия, невыспавшаяся и переволновавшаяся, производит построение. Уже припекает. «Недовольные» стоят по стойке «смирно» внутри расчищенного квадрата, под присмотром вооружённой стражи. Матиас и Ворона остаются их командирами. Перед людьми высятся триста столбов, на каждый из которых я приказал накинуть покрывало, большущий мешок, закрывающий столб с верха до основания. Эти обвисшие тряпки напоминают саваны. Солдаты, сбитые с толку, растерянные и напуганные, не сводят глаз со зловещих столбов.