Я пришла просить за Пол… но вопросы, из-за которых я надолго отвернулась от бога, снова всплыли в моей голове, и я дрожащими руками вылила в чашу у его колен масла́ имбиря и гвоздики – аромат ударил по ноздрям резко, очищая мои мысли, и дернулись вдруг свечные огни. Я нервно отступила назад. Но это всего лишь вышел из подсобки старенький священник – и я, к своему удивлению, поняла, что помню его. Он служил еще при матери.

– Ваше высочество, – сказал он с тихим достоинством, – как хорошо видеть вас здесь. Но не буду вам мешать. Вам нужно поговорить.

И он развернулся, чтобы исчезнуть за дверью.

– Постойте, отец, – попросила я. Старик без удивления вернулся, встал рядом со мной. – Что делать, если хочешь попросить о помощи, но не веришь, что на твою просьбу откликнутся? – крамольные мысли в святом месте озвучивались с трудом. Мне казалось, что Вечный Воин глядит на меня с недовольством и упреком.

– Почему ты так думаешь, дитя? – спросил священник почти шепотом. Я вглядывалась в его лицо – было темно, и тени от свечей плясали по нам. С длинной бородой, тонким лицом и белыми седыми волосами, старик казался очень хрупким. Когда-то он, очевидно, был высоким, но года согнули его дугой, истончили кожу на худых руках, высветлили глаза до прозрачности.

Я молчала, слушая треск горящих свечей. И страшно было высказывать то, что кипело в душе, и очень хотелось выговориться. Служитель терпеливо ждал. И я решилась:

– Вы ведь помните мою мать?

Старик кивнул, протянул руку и ласково погладил меня по плечу. И хотя я не выношу прикосновений посторонних людей, мне не было противно. От него тоже пахло шиповником, но не цветами – ягодами, кисловатыми, сухими, ароматными.

– Она была такая яркая, – продолжала я, стараясь не плакать, – так любила жизнь. И нас. И была, я точно знаю, хорошей, сильной правительницей. Почему… почему Вечный Воин не спас ее? Как я могу ему верить теперь? Неужели она не была достойной среди других его детей?

Меня слушали – и я снова жаловалась, и слова изливались потоком, оставляя пустоту, освобождая от бремени обиды и непонимания.

– Дитя, – сказал священник тихо, но стены подхватили его голос эхом, усилили его, – Боги ведь не всемогущи. Но им ведомо больше, чем нам. Кто знает – может, спасая твою мать, Красный повернул бы полотно событий к катастрофе? Или это привело бы к гибели всей вашей семьи, но позже? Ты смотришь со своей стороны; для тебя это беда, но подумай сама: сколько поколений Рудлогов проходило перед глазами кузнеца? Все они были достойными и любимыми детьми, однако смерть – не та вещь, с которой можно играть даже богу. Отсроченная однажды, она вернется и соберет жатву с избытком.

– Меня это не успокаивает, – горько сказала я.

Он улыбнулся.

– Потому что ты еще ребенок, дитя. И смотришь сердцем, а не разумом. Это одна потеря, она болезненна, но представь: ты живешь так долго, что видишь, как один за другим появляются на свет, растут и умирают твои дети. Суть твоя болит за каждого, но ты не можешь им помочь: удержав один камень, спустишь лавину. Мир держится в равновесии, и падающие камни – неотделимая часть этого равновесия.

– Наверное, – произнесла я сдавленным голосом, – мне просто не хватает мудрости и отрешенности это понять.

– Ты понимаешь, – отозвался он, – ты не можешь принять. Твой огонь невелик, но упрям и своеволен; будет и ему работа.

Я внимательно посмотрела на него. С подозрением.

– Вы странные вещи говорите, отец.

Он сухо рассмеялся.

– Опыт, дитя, опыт. Сила просто так не дается, только вместе с ответственностью. Когда-то, – он задумался, – твоему первопредку пришлось долго вдалбливать эту простую истину. А упрямство в вас – от него.

От старика пахнуло жаром и каленым металлом, и я в ужасе отшатнулась от него.

– Не бойся, – сказал он уже совсем молодым голосом, и гром заворочался, зарокотал под сводами храма, оглушая меня, – задавай свой вопрос.

Он на глазах истончался, молодел, и кожа отливала красным металлом, а волосы – серебром, и глаза светились лазурью – мои глаза на лице воина. Было страшно до обморока, до оцепенения, и на колени я не упала, наверное, только из-за этого. Но мне нужно было узнать. Обязательно.

– Ты можешь помочь Демьяну Бермонту, отец? – спросила я сипло.

– Сила, – повторил он, – никогда не дается просто так. Твоей сестре пришло время использовать ее. И никто из нас вмешиваться не будет. Вам самим все по плечу, дети мои. – С последними словами он исчез, как и не было никого в храме, кроме меня.

– Но почему я? – крикнула я ему вслед. – Почему ты явился мне? Не Ани, не Василине? Они достойнее!!! Я слабая, и вера моя слаба!

– Ты первая, кто пришел сюда за помощью со времен твоего деда Константина, – жутковато растягивая губы, сказала железная статуя, и глаза ее полыхнули. – Не по обязанности, не во время празднества или чествования моего имени. Мы все очень горды, маленькая соколушка. Не говори никому, – приказал он, – каждый в свое время сам должен захотеть проделать этот путь.

И замер, ушел – я точно почувствовала, что нет больше его огня в храме.

Мне потребовалось несколько минут, чтобы прийти в себя. И, когда я уже направилась на выход, опять скрипнула дверь подсобки, и оттуда вышел совсем молодой служитель. Заспанный, недоумевающий.

– Простите, – покаялся он, – что-то сморило меня. Могу я вам помочь, ваше высочество?

– Спасибо, – голос у меня был слабый, – я уже ухожу. А скажите, отец, где старый священник? Он точно служил в храме семь лет назад.

– Умер года два как, ваше высочество, – недоуменно ответил он.

Я кивнула, попрощалась и вышла, чувствуя спиной взгляд Красного Воина. Он не помог, но дал мне надежду.

Мы ведь всегда со всем справляемся, правда?

* * *

Профессор Тротт, вымотанный, как после дневного марафона, шагнул в свою гостиную из Зеркала и тут же накрыл себя щитами, присел, прикрыл глаза. В доме кто-то был, хотя его защита не среагировала. Природник мягко встряхнул кистью, отправляя в полет поисковые маячки, прикоснулся к полу, запуская волну электричества – она ушла в сторону кухни и там, у двери, встала искрящейся стеной, наткнувшись на чужие щиты. Тут же дернулась следилка на запястье, и он выругался, уже понимая, кто пришел в гости.

– Тихо ты, параноик ненормальный, я это, – раздался голос Мартина с кухни. Макс досадливо поморщился, чувствуя, как от усталости дрожат руки, и пошел на голос друга. Блакориец пил молоко из его холодильника и мрачный взгляд хозяина дома встретил с извиняющейся ухмылкой.

– Какого черта ты тут забыл, Март? – раздраженно поинтересовался Тротт, ополаскивая руки и лицо над раковиной. – Дай сюда, – он отнял у блакорийца пакет молока, аккуратно налил в стакан и начал жадно пить. Мартин пригляделся, повел в его сторону рукой, сканируя.