старалась не зарыдать, но по моим щекам ручьём текли слёзы, мгновенно растворяясь в океане, затопившем мою спальню. – Я утону, если ты когда-нибудь меня покинешь.

– Нет, Имп, – ответила она голосом, похожим на безмятежный шелест водорослей и струящихся пузырьков воздуха. – Ты не утонешь. По крайней мере, не в той истории, которую сейчас пишешь. Наоборот, сейчас ты учишься плавать.

– Я хочу тебе верить.

– О, Винтер Индия, все, что я когда-либо тебе говорила или ещё скажу, – ложь, но это, поверь, чистая правда. – Я не стала говорить ей, что однажды положу эти слова на бумагу, вложив их в рот её персонажа в рассказе под названием «Улыбка оборотня».

Она снова меня поцеловала, и её губы с привкусом морской волны были губами l’Inconnue de la Seine.

И тогда я запела. Это была моя песня, принадлежавшая мне и больше никому, последний раз она звучала ещё на заре времён. Я вложила в неё всю себя: кем я была, есть и могла бы стать. Эта песня распирала меня изнутри, и я пела.

– Как гласила записка из печенья с предсказанием: «Не останавливайся, – напечатала Имп. – Ты уже почти дошла до конца».

Так и есть. Не так уж много осталось рассказать, хотя, возможно, это самая важная часть моей истории с привидениями. Можно было бы описать всё в деталях. Я ещё столько всего не рассказала, не упомянув о том, что произошло между мной и Евой Кэннинг, – хотя могла бы ещё долго сидеть здесь, записывая всё, что услужливо предлагает мне память. На это ушло бы ещё много дней и множество страниц. Хотя рассказывать осталось не так уж и много. Время у меня есть, я полагаю. Поскольку я по-прежнему безработная, времени у меня вагон и маленькая тележка. Так что да, я могла бы рассказать, как меня соблазнила русалка (которая никогда не была волчицей), моя возлюбленная, которая окажется Мелюзиной, дочерью Форкия[130], Сиреной Милвилля, давным-давно занесённой ураганом в реку Блэкстоун, где она оказалась в ловушке, – она была всеми ими и ещё бесчисленным множеством иных созданий. Она очаровала меня, как Цирцея, хотя её чародейные снадобья действовали на мои глаза и разум, не трогая тело. Физические метаморфозы она приберегла для себя.

Однажды ранним утром… я не могу точно сказать, сколько дней прошло с тех пор, как Ева переступила мой порог после ухода Абалин, – можно уверенно утверждать только то, что всё это время мы оставались в квартире. Я не нуждалась в еде, поскольку мне вполне хватало тех запасов, что хранились в кладовке и в холодильнике. Так вот, однажды ранним августовским утром я проснулась и обнаружила, что осталась в постели одна. Простыни вновь приобрёли привычный вид. Все её чудесные анемоны растаяли без следа. Они появлялись и исчезали, когда хотели, либо по её повелению. Теперь я вновь лежала на простынях, от которых пахло потом и сексом, а значит, и морем. Мне приснился тот день, когда мы с Абалин отправились к реке, не найдя там ничего особенного; лишь во снах нам потом кое-что привиделось, но я не буду об этом распространяться. Это не важно. Я очнулась ото сна и ещё какое-то время лежала, удивлённо моргая, мгновенно осознав, что Евы рядом со мной нет. Накануне ночью я заснула в её руках (или она в моих). Мы свернулись в объятиях друг друга, будто зародыши какого-то ещё не родившегося зверя.

– Ева? – сонно прошептала я.

– Доброе утро, Индия Морган, – сказала она. Она снова стояла у окна спальни, глядя в небо, которое только начинало светлеть. На этот раз она оказалась одета. На ней было шёлковое красное платье, но ноги оставались босыми. Рассветное сияние окрасило её бледное лицо в приглушённые оттенки имбиря. Имбиря или леденцов. У волчицы Евы, которой никогда не существовало, были глаза леденцового цвета. У меня создалось такое впечатление, что свет исходит изнутри её в той же мере, в какой отражается. Она застыла, неестественно выпрямившись. Приветствуя меня, она даже не оглянулась. Теперь от неё не исходило никакого сияния, и она стала похожа на обычную худую и бледную женщину. В ней не осталось ничего неземного, и я подумала: «Чары сняты. Возможно, что бы дальше ни произошло, это будет мой и только мой выбор».

Вполне вероятно, что так оно и было. Но теперь, после всего того, что мне стало известно, временами я предпочитаю верить в обратное.

– Ты должна одеться, – произнесла она мягким, как бархат, голосом. – Мне нужно, чтобы ты отвезла меня сегодня к морю. Нам скоро выезжать. Я и так уже слишком задержалась.

Причин сомневаться в её словах у меня не было. Это показалось мне вполне разумным. Я увидела её истинное лицо, стала свидетелем её магии, и, конечно же, теперь ей нужно было оказаться где-нибудь неподалёку от морской стихии. Я встала, нашла чистые трусики и разношёрстные носки (один с ромбами, другой в черно-белую полоску), шорты-карго и майку цвета хаки, которая досталась мне от Абалин. Теперь-то я понимаю (и обязана была это ощутить ещё тогда), что должна была почувствовать укол… хоть что-нибудь ощутить, увидев эту майку, но ничего подобного не произошло. Я просто спокойно её надела.

Я завязывала шнурки на теннисных туфлях, когда она спросила, не голодна ли я и, может, мне стоит позавтракать перед отъездом. Я ответила ей, что нет, не голодна, хотя это было неправдой.

– Ты знаешь, где находится Мунстоун-Бич? – спросила она.

– Конечно, – кивнула я. – Я была там много раз. – Прогуляться по узкой полосе пляжа Мунстоун можно только летом; где-то до 1989 года он считался вотчиной нудистов, пока американские специалисты по рыболовству и дикой природе не объявили его убежищем для исчезающих ржанок. Поэтому с апреля до середины сентября гулять там, где гнездятся ржанки, запрещено. Это крошечные серо-белые птички с чёрными полосами на горле и между глаз. Они носятся по песку и склёвывают всё, что только можно съесть: червей, жуков и прочую живность.

– Значит, мы поедем на Мунстоун-бич. – А затем она рассказала о том, что случилось там двенадцать зим назад, когда неподалёку на мель сел буксир с баржей-цистерной. Из баржи в пролив Блок-Айленд и на пляж пролилось более восьмисот тысяч галлонов токсичного мазута. Баржа называлась «Нордкап», а буксир носил имя «Скандия», во время шторма они напоролись на скалистое мелководье неподалёку от берега. Водоёмы Трастом и Кард – два соляных пруда, граничащих с пляжем, – оказались безнадёжно отравлены, а пляж Мунстоун был усеян трупами десятков миллионов отравленных