Мне только что пришлось купить словарь современного сленга, потому что меня смутили некоторые мои американские друзья, прочитавшие эту книгу в рукописи. По их мнению, какие-то из моих излюбленных английских словечек будут непонятны по другую сторону Атлантики. Например, слово mug в значении «дурак, болван, простофиля» там неизвестно. Но в целом я благодаря этому словарю скорее убедился в том, как, наоборот, много сленговых слов являются общими для всего англоговорящего мира. Но еще больше меня увлекла поразительная способность нашего вида к выдумыванию неиссякаемого запаса новых слов и словоупотреблений. «Параллельная парковка» и «прочистка труб» для обозначения совокупления, «ящик для идиотов» — телевизор, «припарковать свой соус» — вытошнить, «Рождество на палочке» — задавака, «никсон» — мошенническая сделка, «сандвич с джемом» — полицейский автомобиль. Эти и им подобные жаргонные выражения представляют собой передний край ошеломляюще интенсивного процесса семантического обновления. И они превосходно иллюстрируют мысль Льюиса. Не из этого ли источника вышли все наши слова?

Здесь, как и в случае с умением читать «карты следопытов», я задаюсь вопросом: быть может, эта способность видеть аналогии, способность передавать смысл понятия при помощи символического сходства с чем-то другим и стала тем решающим усовершенствованием программного обеспечения, которое вытолкнуло эволюцию человеческого мозга за порог стабильности и развязало коэволюционную «гонку по спирали»? В английском языке слово «мамонт» иногда используется как прилагательное, в значении «очень большой». Не мог ли семантический прорыв в мире наших предков свершиться благодаря еще не принадлежавшему к виду человек разумный безвестному поэтическому гению, которому пришло в голову изобразить или нарисовать мамонта, чтобы донести до своих соплеменников понятие «большого» в каком-то совершенно другом контексте? Этот конкретный пример, вероятно, не слишком удачен, ведь большой размер слишком легко изобразить при помощи общеизвестного жеста, столь любимого хвастливыми рыбаками. Но даже этот жест — прогресс в области программного обеспечения, если сравнивать с тем, как общаются шимпанзе в дикой природе. А как насчет того, чтобы изобразить газель, подразумевая нежное, робкое девичье изящество, и тем самым еще в плиоцене предвосхитить Йейтса: «Две девушки — хозяйки, обе / Красавицы, одна — газель»[72]? Или насчет того, чтобы пролить воду из выдолбленной тыквы с целью изобразить не дождь (это было бы слишком очевидно), но слезы и таким образом поделиться своей грустью? Мог ли какому-то нашему далекому предку, будь то Homo habilis или Homo erectus, прийти в голову — и тут же найти свое выражение — образ, аналогичный «плачущему безнадежно» [73] дождю у Китса? (Хотя, что уж говорить, слезы сами — неразгаданная тайна эволюции.)

Откуда бы ни возникла наша способность придумывать метафоры и какова бы ни была ее роль в эволюции языка, мы, люди, единственные во всем животном царстве, кто владеет этим поэтическим даром — умением подмечать сходство одних явлений с другими и использовать обнаруженную взаимосвязь в качестве точки приложения сил для мыслей и суждений. Это одна из граней наличия воображения. Возможно, именно она стала тем ключевым усовершенствованием нашего программного обеспечения, которое положило начало коэволюционным виткам. Ее можно считать также решающей новацией в области тех моделей, имитирующих реальность, которые были темой предыдущей главы. Не исключено, что это стало шагом от «виртуальной реальности с наложенными ограничениями», когда головной мозг создает имитационную модель на основании данных, получаемых от органов чувств, к ничем не ограничиваемой виртуальной реальности, когда он занимается симуляцией того, чего в настоящий момент нет поблизости, — к фантазиям, мечтам, просчитыванию различных вариантов будущего по типу «а что, если…» И это, в конце концов, опять приводит нас к поэзии в науке и к основной теме всей книги.

Мы способны взять на себя управление программами виртуальной реальности, имеющимися у нас в голове, и вывести их из-под гнета сугубо утилитарной действительности. Мы можем представить себе не только те миры, что существуют, но и те, что могли бы существовать. Нам под силу моделировать как предполагаемое будущее, так и прошлое, в котором жили наши предки. А с помощью внешних хранилищ памяти и искусственных устройств по обработке символов — бумаги и ручек, счётов и компьютеров — мы в состоянии успеть построить работающую модель Вселенной и запустить ее у себя в голове прежде, чем умрем.

Мы способны выйти за пределы Вселенной. В том смысле, что можем поместить ее модель внутри своей черепной коробки. Не суеверную, узколобую, местечковую модель, заполненную духами и домовыми, астрологией и магией, поблескивающую горшками с фальшивым золотом, спрятанными в тех местах, где начинается радуга. А большую модель, достойную той реальности, которая ее регулирует, обновляет и настраивает, — модель звезд и громадных расстояний, где благородный эйнштейновский изгиб пространства-времени затмевает радугу завета Иеговы и указывает ей ее истинное место. Могущественную модель, включающую в себя прошлое, ведущую нас сквозь настоящее и способную увести далеко вперед, предлагая подробные картины альтернативных вариантов будущего и оставляя выбор за нами.

Луч прожектора скользит по нам, но мы можем утешать себя тем, что до его ухода у нас есть время понять кое-что о том месте, где мы ненадолго очутились, и о причинах того, почему мы здесь. Из всех животных только нам дано предвидеть свой конец. Кроме того, мы единственные животные, которые могут сказать перед смертью: «Так вот ради чего вообще стоило жить».