жадными, то глупыми, то вообще принимались напропалую жаловаться ей на неудачи или скуку, не понимая, что с женщиной так себя не ведут. Они никто и жениться-то не собирались, и любовниками были никакими, и подарков не дарили, в ресторане и то мялись и жались перед всегда скромным счётом, может ждали, что Надя предложит заплатить свою часть. Фу, гадость. Американские мужчины падали в Надиных глазах всё ниже и ниже. Ну и на черта они такие были ей нужны. Наде опять не везло. Она временами даже вспоминала финика Эрхо, тот хоть щедрый был.

Наде отчаянно хотелось спать, но было ещё рано. Телефон молчал. Дима так и не позвонил, и Надя знала, что уже не позвонит, а вот Джим позвонит обязательно. Не звонит – значит, не может. Он не ляжет спать пока не пожелает ей спокойной ночи, так у них было издавна заведено. Надо ждать. Надя встала и взяла с полки их семейный альбом. Как всё-таки мало от мамы осталось фотографий. Не фотографировала она её, всё ей было некогда, мамино лицо не казалось ей интересным. Много ездила, то во Францию, то в Грецию, то в Петербург дам своих возила за деньги. Вот их лица улыбающиеся: за обедом с водкой и икрой, около Петергофских фонтанов, на пристани, напротив адмиралтейства. На фотографиях чужие люди, а мамы – нет. Мама была такая скромная, незаметная, никогда по пустякам о себе не напоминающая, ни во что не вмешивающаяся, не любящая беспокоить. Наде вдруг остро стало себя жалко. Мама умерла и теперь никто её не любит. Жаль, жаль. В своей внезапной печали Наде было всё-таки жалко не умершую маму, а себя. Ей всегда казалось, что мама больше Петю любит, а её она тоже любила. Теперь у неё только Дима, он её конечно любит, но мама – это другое, Дима живет своей жизнью, а мама её жизнью жила, только тогда она этого не ценила.

Надя долгое время и не знала, что мама больна. Мама и сама не сразу заметила, что с ней что-то не так. Когда заметила, не стала обращать внимания, ничего Наде не говорила, надеялась, что пустяк, пройдет, ну подумаешь, живот надувается, с кем не бывает. Никогда они с мамой подробно про здоровье не разговаривали. Конечно, маме и в голову не пришло рассказывать Наде про своё несварение желудка, про то, как часто она стала бегать в туалет. Внизу живота немного болело, но от этой ноющей боли можно было легко отвлечься. А вот надувшийся живот почему-то не опадал. Талия сделалась на пару размеров больше, а тело резко похудело. Рак яичников, о которых мама вообще забыла ввиду их ненадобности. Когда они обратились к врачу, помочь ей было уже нельзя, можно было только продлить её жизнь, причём ненамного. Стоило ли вообще что-то делать? Надя теперь задавалась этим вопросом. Диагноз поставили практически сразу после первого же УЗИ. Засуетились. Петя уже был в Питере, и Надя в тоске и панике зло думала о том, что брат всегда хорошо устраивается. Когда он нужен, его как раз и нет. Мама стала тихой, послушной, покорно ездила к врачу и безропотно согласилась на срочную операцию, даже не выяснив, как операция повышает её шансы на выживание или хотя бы насколько продлит её жизнь. Про хирурга Надя ничего не узнавала, ей и в голову не пришло интересоваться его квалификацией: какого назначили – такой и будет. Доктор бодро с ними разговаривал, мама совершенно не понимая его английский, беспомощно смотрела на Надю. В кабинете Надя ей ничего не переводила, а в машине просто говорила, что доктор сказал, что всё будет хорошо, хотя он ничего такого не говорил. На подробностях мама не настаивала. Прооперировали, доктор объяснил только минимум, без деталей, которые, как Наде казалось, были с его точки зрения, больным не нужны. Он просто сказал, что сделал всё, что мог… убрал то, что мог. Что это означало было не очень понятно, но какие вопросы задать Надя не знала. Единственное, что пришло на ум, это «сколько ей осталось?» Наде нелегко было такое спрашивать, но доктор ответил совершенно спокойно, что не более полугода, а то и меньше. Мама спокойно лежала после операции и Наде казалось, что ей делается лучше. Лучше делался только шов, насчёт остального было пока неясно. Опухоль убрали, но метастазирование можно было притормозить только химией, а маме было уже невозможно её перенести, слишком ослабла.

Надя сидела по вечерам около маминой кровати, та ей всё время говорила, чтобы она шла домой, что ей ничего не нужно, Надя отнекивалась, не уходила, но вовсе не из-за мамы, она ждала хирурга, он заходил к маме почти каждый вечер. Да, это только так казалось, что к маме… Ни к какой не к маме, а к ней. Знал он прекрасно, что она тут сидит. Долго стоял, задавал какие-то вопросы, они ему отвечали, а доктор всё медлил. Пару раз пригласил Надю в кафетерий выпить кофе. Они пили кофе, он смотрел Наде в глаза и вдруг замолкал, задумывался. Иногда его звали в отделение по пейджеру, и Надя видела, что ему не хотелось от неё уходить. Тут всё было ясно: доктор запал. Надя ехала домой и долго лежала без сна в постели, мысли её были не романтические, а скорее практические: что ей с этим делать? Как использовать? Нужно ли ей развитие ситуации? Маме это, разумеется, не нужно. Он сделал для пациентки всё, что от него зависело. Раз не в маме дело, то в чём? В ней самой? Доктор вроде женат, а если это так, то зачем он ей нужен, бесполезный чужой муж. А если попробовать? А вдруг? Сегодня чужой муж – завтра – свой. Стоило побороться.

Маму уже должны были на днях выписывать. Поздно вечером Надя собралась ехать домой и доктор Джим Госвер под предлогом, что уже поздно и паркинг практически пуст, пошёл проводить её до машины. Идти было минут пять, сначала коридор, где за стойкой сидела заспанная медсестра, потом лифт и потом действительно пустынный, гулкий паркинг, где одиноко стояла Надина машина. Шагов их не было слышно, её босоножки и его специальные туфли не производили никакого шума. А дальше, несмотря на Надины предчувствия, всё произошло неожиданно, слишком быстро, резко, даже грубо. Они дошли до машины, Надя ещё издали открыла её своим ключом, он распахнул заднюю дверь и подтолкнул её