вмешательство и ведение войн. История эмоций может помочь раскрыть внутреннее устройство текста Пинкера, особенно его итерацию давно устоявшейся и крайне идеологизированной концептуальной схемы, построенной на бинарности разум/эмоции, а также ее многочисленных вариаций - самоконтроль/инстинктивный выброс, цивилизация/дикость, прогресс/отсталость.

Крутая причина

В основе анализа насилия Пинкером лежит представление о врожденной природе человека, которая не является ни злом, ни добром по своей сути, обладая как "внутренними демонами" - хищничеством, доминированием, местью, садизмом и идеологией - так и "лучшими ангелами" - эмпатией, самоконтролем, нравственным чувством и разумом. Именно последний фактор он считает главной движущей силой предполагаемого снижения уровня насилия. Поскольку "другие ангелы были с нами столько же, сколько мы были людьми", полагает он, их роль в противостоянии нашим "демонам" неизбежно вторична. Хотя эмпатия - это "круг, который можно растянуть", а самоконтроль - "мышца, которую можно тренировать", и то и другое в конечном счете конечны, ограничены (эволюционными) пределами и нейрофизиологией. Разум, напротив, - это "открытая комбинаторная система, двигатель для генерирования неограниченного числа новых идей". Как только он будет запрограммирован на базовый собственный интерес и способность общаться с другими людьми, его собственная логика побудит его, в полноте времени, уважать интересы все большего числа других людей. Кроме того, именно разум всегда может обратить внимание на недостатки предыдущих рассуждений, обновить и улучшить себя в ответ на них". Таким образом, в изложении Пинкера процесс цивилизации "повысил тонус" способности к самоконтролю, которой, по его мнению, так не хватало в жестоком средневековом мире; научная революция и Просвещение позволили произвести своего рода перепрограммирование, созданное разумом, которое - ускоренное такими факторами, как грамотность, урбанизация и развитие интеллекта (он подчеркивает IQ) - способствовало движению вперед, включая снижение уровня насилия. Обратите внимание на выбранную им управляющую метафору - разум как (безэмоциональный) компьютер.

Эта концепция разума лежит в основе его линейного, часто триумфального изложения исторического прогресса. Цитируя в качестве эпиграфа одноименную фразу из часто цитируемой речи Мартина Лютера Кинга "У меня есть мечта", Пинкер прославляет великую "логику" разума, разворачивающуюся во "всей полноте времени" и достигающую все более широкого круга инклюзии. Однако он игнорирует акцент самого Кинга на "яростной неотложности настоящего момента", который был сформулирован в той же речи на Марше на Вашингтон в августе 1963 года и еще раз четыре года спустя в его "Проповеди о Вьетнаме". Отвергая постепенность, Кинг отказывался терпеливо ждать, настаивал на необходимости действовать и бросал вызов системным формам угнетения.Вырывая цитату Кинга из контекста, Пинкер искажает ее видение исторических перемен, достигаемых через требования подчиненных, видение, имеющее свою историю и историографию, и вместо этого описывает 1960-е годы как время "децивилизации". Это видение, пожалуй, наиболее ярко сформулировал Фредерик Дуглас в своей речи 1857 года:

Вся история развития человеческой свободы показывает, что все уступки, сделанные до сих пор ее величественным требованиям, были порождены искренней борьбой. . . . Те, кто выступает за свободу и при этом не любит агитации, - это люди, которые хотят получить урожай, не вспахав землю; они хотят дождя без грома и молнии. . . . Власть ничего не уступает без спроса. Она никогда не уступала и никогда не уступит.

Для Пинкера, напротив, не существует ни срочности, ни потребности, а скорее благожелательность дара: "Век Разума и Просвещения положил внезапный конец многим жестоким институтам", - пишет он, ссылаясь на рабство, пытки и смертную казнь. Ссылаясь на моральные воззрения Томаса Джефферсона (без ссылки на его хорошо задокументированную практику рабовладельца), он отдает предпочтение разумным, гуманитарным соображениям элиты как главной движущей силе прогресса. Независимо от точности таких утверждений, которые оспариваются многочисленными историками, его описание временного периода как "внезапного" заслуживает особого внимания, поскольку оно раскрывает его авторскую позицию. Приведем лишь один очевидный пример: "внезапная" отмена рабства в Америке заняла многие десятилетия после эпохи Просвещения (и разрушительной гражданской войны в США); то есть на это ушло все время жизни бесчисленных порабощенных людей. Конечно, это возражение может быть отвергнуто как ненаучное (и эмоциональное): Что такое несколько десятилетий для ученого, изучающего историю человечества на протяжении тысячелетий? Однако взгляд Пинкера с высоты птичьего полета выявляет существенный квиетизм, лежащий в основе его повествования, квиетизм, являющийся частью эмоциональной экономики: доверие к самокорректирующейся "логике" разума, уверенность в благотворном влиянии государства ("Левиафана") и глубокое удовлетворение от того, чего "мы" достигли. Пинкер часто использует местоимение первого лица множественного числа, иногда обращаясь ко всему человечеству, но чаще к определенному подмножеству, к которому он причисляет и себя, явного потомка других великих людей, которых он прославляет:

Когда достаточно большое сообщество свободных, рациональных агентов обсуждает, как общество должно вести свои дела, руководствуясь логической последовательностью и обратной связью с миром, их консенсус будет отклоняться в определенную сторону. Точно так же, как нам не нужно объяснять, почему молекулярные биологи открыли, что ДНК имеет четыре основания - учитывая, что они занимались биологией правильно и что ДНК действительно имеет четыре основания, в долгосрочной перспективе они вряд ли смогли бы открыть что-то еще, - нам, возможно, не нужно объяснять, почему просвещенные мыслители в конечном итоге выступили против африканского рабства, жестоких наказаний, деспотичных монархов, казней ведьм и еретиков. При достаточном внимании со стороны незаинтересованных, рациональных и информированных мыслителей эти практики не могут быть оправданы до бесконечности.

Такая точка зрения способствовала тому, что его книги вызывали у одних читателей (в том числе и у историков) чувство тревоги и откровенного негодования, а у других - чувство восхищения. Я намеренно выбрал этот язык: чувства занимают центральное место в книге - ее аргументы, ее авторский тон, ее претензии на авторитетный (научный) статус и ее прием. Один из критиков даже отнес Пинкера к широкому жанру, который он назвал "утешительной историей", призванной поднять настроение читателя. Вряд ли случайно, что в заключительном выводе Пинкер одобряет нашу современную политическую и экономическую систему, изображая капитализм ("нежную коммерцию") и либеральную демократию как противоядие от насилия (в противовес "децивилизующим" протестным движениям 1960-х годов и деколонизации): «снижение уровня насилия - это достижение, которым мы можем наслаждаться, и стимул для того, чтобы беречь силы цивилизации и просвещения, которые сделали это возможным». Ключевой механизм, работающий здесь, - это приглашение читателя идентифицировать себя с "мы" Пинкера - свободными, рациональными, просвещенными и информированными мыслителями, которые, согласно его схеме, являются движущей силой прогресса.

Пинкер позиционирует себя как холодный и беспристрастный голос научного разума, героически борющегося с силами неразумия, особенно со стороны гуманистов. Это еще более отчетливо проявляется в его последнем томе "Просвещение