— Я не знаю. Не думаю, что она сама это знает. Филип сделал предложение. Кто думал, что она его примет? С ее-то талантом к увиливанию. Она говорит, что любит его.

— Может, она и правда его любит.

— Я думаю, она любит Стиви.

— Ничего не понимаю. Она же его бросила.

— В то время бросила. Тогда им нелегко жилось. Они были молоды, и у них не было денег.

— Многие молоды, у многих нет денег — но они не расстаются. Возможно, между ними возникло влечение, но не любовь.

От души надеюсь, что Генрик не примется рассуждать о сексе. У меня и без того был трудный день.

— Общие воспоминания — это, конечно, штука хорошая, но, может быть, они друг другу просто не подходили. И они об этом знают, — добавляет он.

— Да, Белла предпочитает бросать то, что ее не устраивает, и уходить. Места работы, квартиры, друзей. Но я не ожидала, что ее кочевой образ жизни распространяется и на мужей.

— Ты это не одобряешь?

— Естественно, не одобряю.

— Ты ей завидуешь? — спрашивает Большой Эйч, отхлебывая из бутылки.

— Завидую, можешь не сомневаться, — улыбаюсь я. — В отличие от Беллы я лишена способности сказать: «С меня хватит», все бросить и начать с начала. Зато она не способна заниматься чем-нибудь одним дольше пяти минут.

— Судя по твоему описанию, она не очень-то приятный человек.

— Да? Нет, ничего подобного. Хотелось бы мне, чтобы так было. Но она — достойная соперница в борьбе за привязанность Стиви.

— Ты этим занимаешься, да? Борешься за его привязанность?

Я решаю не отвечать на этот вопрос. Он слишком прямой. Вместо этого я продолжаю описывать Беллу:

— Она интересная, умная, красивая. Когда она говорит с тобой, ты чувствуешь, будто тебя отличили, выделили из толпы, возвысили над другими.

— А этот Стиви — как ты чувствовала себя, когда он был рядом?

Я минуту раздумываю над вопросом. Стоит ли объяснять Генрику, что со Стиви я чувствовала себя живой и полной жизни, любимой и ценимой, или я должна сказать, что я чувствовала себя нормальной и уверенной в себе и собственном будущем?

В конце концов я говорю:

— Счастливой. С ним я чувствовала себя счастливой.

— Значит, ты думаешь, что ничего уже нельзя исправить? — спрашивает Большой Эйч.

Я грустно смотрю на него. Когда дело касается эмоций, все очень смутно, неуловимо, эфемерно. Такую сложную и запутанную ситуацию, как у меня, невозможно исправить, как сломанный замок или потекший кран. Трещины бывают такие большие, что их не заклеишь обоями. Генрик продолжает допрос:

— Белла или парень пытались с тобой связаться?

— Поначалу Белла мне много звонила. Каждый раз, когда на телефоне определялся ее номер, я дожидалась, когда включится автоответчик. Я не прослушивала ее сообщения, а сразу стирала. Ей нечего мне сказать. А Стиви попытался только один раз. Он написал письмо.

— Что в нем было?

— Не знаю. Я выбросила его в мусорную корзину, не распечатывая. Хотела написать на конверте «Вернуть отправителю» и отослать обратно, но сдержалась. Мне было не до шуток.

— Почему ты его не прочла?

— А зачем? Все, что мне нужно знать, я и так узнала: он попытался связаться со мной только один раз — значит, ему все равно.

К тому же это письмо могло ослабить меня. Меня могли тронуть его извинения и мольбы, и я могла не устоять. А устоять я должна.

— Ты крепкий орешек, — говорит Генрик.

Неужели? Удивительно. А я боялась, что я полная тряпка. По крайней мере, Стиви с Беллой меня точно за идиотку держали.

— Тебе надо поговорить с ним.

— Ни за что на свете! — решительно заявляю я.

— Не с парнем. С дядей. Тебе надо поговорить с Филипом.

— Генрик, только не говори, что мне надо попробовать сойтись с Филипом. Реальная жизнь — это не телесериал. Он прекрасный человек, но я его не люблю. К сожалению, я люблю…

— Ты любишь Стиви, — говорит Генрик. — Я знаю. — Он спокойно отвечает на мой взгляд внимательным взглядом своих мудрых глаз. От этого поляка, одетого в рубашку из грубой ткани, пахнет штукатуркой, но он видит дальше и глубже какого-нибудь поэта-романтика девятнадцатого столетия. Жаль, что я не знаю больше мужчин, похожих на Генрика. Таких же, но только лет тридцати и без усов.

— Иисус распятый, конечно я не советую тебе завязать романтические отношения с обманутым мужем. У вас и так черт-те что творится. Но может быть, вы сможете помочь друг другу. — Генри смотрит на часы, и его брови взлетают вверх. — Ух ты! Надо идти. У тебя хорошо, Лаура, но жена не любит, когда я прихожу домой поздно. Да и, правду сказать, я сам этого не люблю. А тебе нужно уложить сына в постель.

Генрик отдает мне ключ и говорит, что свяжется со мной по поводу счета. Проявив свойственную ему доброту, он не называет точную цифру. Я провожаю его до дверей и благодарю за то, что он нашел время для разговора со мной.

— Говорить с тобой — одно удовольствие. Ты хорошая женщина. Придет время, и ты осчастливишь хорошего мужчину.

Он сбегает вниз по лестнице, прыгая через две ступеньки, — спешит домой к жене. Я смотрю, как его рубашка в зеленую и фиолетовую клетку исчезает в глубине лестничных пролетов. Да, я тоже так хочу. Мне нужно то, что есть у Генрика и его жены. Я не хочу просто стареть с кем-то на пару — я хочу быть любимой всю жизнь. Мой будущий муж тоже будет спешить ко мне, перепрыгивая через две ступеньки, даже когда ему будет шестьдесят лет.

Неужели я до сих пор верю, что это может случиться? Черт меня побери за вечный, неубиваемый оптимизм. Пора уже хоть чему-нибудь научиться. Подобных мыслей у меня вообще не должно быть.

Я выманиваю Эдди из-под обеденного стола, где он устроил шалаш из скатерти для пикника и нескольких диванных подушек, и отправляю чистить зубы. Ванну я ему разрешаю не принимать, так как уже без четверти восемь. Он натягивает на себя свою любимую пижаму расцветки костюма Человека-паука и, к моему удивлению, засыпает ровно в ту секунду, как оказывается в постели.

Я сижу рядом с ним, глажу его непослушные темно-русые кудри и прислушиваюсь к доносящимся из открытого окна звукам. У кого-то на всю громкость орет телевизор. Кто-то рассуждает, стоит ли сегодня устроить барбекю. Я уже привыкла, что, когда дело касается использования каждой секунды хорошей погоды, британцев не может остановить ничто в мире. Дождь перестал только час назад — какой смысл тащиться в мокрый парк? По улице проходит парочка, они обсуждают, что будут смотреть вечером по телевизору. За мгновение до того, как они оказываются за пределами слышимости, парень громко говорит: «Ладно, ладно, мы посмотрим эту твою муть». Сказано грубо, но без тени раздражения в голосе. И я задумываюсь… Неужели это все, что мне осталось? Неужели мне суждено вечно сидеть на скамейке запасных — смотреть, как растет сын, и слушать, как ссорятся соседи? Неужели мне не придется состариться в объятиях любимого человека? Что, действительно, два предупреждения — и удаление с поля?