— А, теперь я понимаю, почему ты не мог связаться с Симоном, чтобы писать мне.

— Да, хотя недавно моя жена забрала у Симона 12 страниц его перевода на голландский некоторых твоих мыслей о преодолении аффектов.

— Твоя жена? Я думал, ты не можешь с ней делиться…

— Сделай в этом месте закладку. Терпение! Мы скоро вернемся к этому, а сейчас продолжим мою личную хронологию. Мои проблемы с Каббалой причиняли достаточно хлопот. Однако настоящее обострение отношений с рабби Абоабом было связано с предполагаемым мессией Шабтаем Цви.

— Что ты мне можешь рассказать о нем?

— Я так понимаю, что ты давненько не читал «Зогар», но, несомненно, помнишь предсказания о пришествии мессии.

— Да, я помню свой последний разговор с рабби Мортейрой, который верил, что священные тексты предсказали явление мессии, когда евреям придется хуже всего. У нас произошла неприятная стычка на этот счет, когда я спросил: «Если мы действительно избранные, почему нам необходимо дойти до худшего момента в нашей истории, прежде чем придет мессия?» Когда я предположил, что, вполне вероятно, идея мессии была создана людьми, чтобы побороть свое отчаяние, он пришел в ярость оттого, что я посмел подвергать сомнению слово Божие.

— Бенто, можешь ли ты поверить, что я на самом деле с тоской вспоминаю добрые деньки с рабби Мортейрой! Рабби Абоаб занимает настолько крайнюю позицию в своих мессианских убеждениях, что рабби Мортейра по сравнению с ним кажется человеком истинно просвещенным. Более того, некоторые совпадения еще усилили пыл рабби Абоаба. Помнишь предсказание «Зогара» о дате рождения мессии?

— Помню цифры 9 и 5 — девятый день пятого месяца.

— И — глядите и узрите — говорят, что Шабтай Цви родился девятого Ава[115]в Смирне, в Турции, з 1626 году, а в прошлом году его объявил мессией Натан — каббалист из Газы, который стал его покровителем. В слухах о чудесах нет недостатка. Говорят, Цви притягателен, высок, как кедр, красив, благочестив и аскетичен. Говорят, он подолгу постится, распевая псалмы дивным голосом всю ночь напролет. Повсюду, куда бы ни пришел, он из себя выходит, понося устоявшиеся авторитеты среди раввинов и грозя им небесными карами. Он был изгнан раввинами Смирны, поскольку осмелился произносить имя Божье с синагогальной бимы; изгнан раввинами Салоник за проведение брачной церемонии с самим собой в качестве жениха и Торой в качестве невесты. Но его, похоже, мало беспокоило неудовольствие раввинов, и он продолжал странствовать по Святой земле, собирая все большее число поклонников. Вскоре новости о прибытии мессии, словно ураган, пронеслись по еврейскому миру. Собственными глазами я видел, как амстердамские евреи танцевали на улицах, когда узнали эти новости, и многие продали или раздали все свои мирские богатства и отправились в плавание, чтобы присоединиться к нему в Святой земле. И не только необразованные, но и многие из наших именитых горожан очарованы им: даже вечно осторожный Исаак Перейра избавился от всего своего состояния и уехал, чтобы быть рядом с ним. Рабби Абоаб прославляет его и раздувает энтузиазм по поводу этого человека до лихорадочного. И это несмотря на тот факт, что многие раввины Святой земли угрожают ему херемом!

Бенто, закрыв глаза, взялся обеими руками за голову и простонал:

— Глупцы, какие же они глупцы!

— Погоди! Худшее еще впереди. Около трех недель назад прибыл один путешественник с Востока и сообщил, что оттоманский султан был так недоволен тем, что толпы евреев стекаются на Восток, стремясь присоединиться к мессии, что призвал Шабтая Цви в свой дворец и предложил ему выбор между мученической смертью и обращением в ислам. И что же решил Шабтай Цви? Наш мессия, ни секунды не медля, стал мусульманином!

— Он обратился в ислам? И все?! — на лице Бенто отразилось изумление. — Вот это да! И что же, мессианское безумие на этом закончилось?

— Как бы не так! Можно было бы подумать, что все последователи мессии поняли, что их обдурили. Но ничуть не бывало — наоборот, Натан и другие убедили его сторонников, что его обращение — часть божественного плана, и сотни, а то и тысячи евреев вслед за ним приняли обращение в ислам.

— И что же тогда случилось с тобой и рабби Абоабом?

— Я не мог больше сдерживаться и публично призвал свою конгрегацию прийти в чувство, по крайней мере, выждать один год, прежде чем эмигрировать в Святую землю. Рабби Абоаб пришел в ярость, отлучил меня от служения и угрожает херемом.

— Херем? Херем?! Франку, я должен сделать замечание в твоем стиле — этому я научился от тебя.

— То есть? — Франку с большим интересом уставился на Бенто.

— У тебя слова и мелодия не вяжутся между собой.

— Слова и мелодия?

— Ты описываешь такие зловещие события — как рабби Абоаб публично распекал тебя, лишил своей любви, пустил по твоему следу наблюдателей, ограничил твою свободу, а теперь еще и грозится херемом… И все же, хотя ты был в ужасе, когда был свидетелем моего херема, теперь я не вижу на твоем лице отчаяния, не слышу страха в твоих словах. На самом деле ты выглядишь… как сказать? — почти жизнерадостным. Откуда такая беззаботность?

— Твои наблюдения точны, Бенто, хотя, если бы мы разговаривали всего месяц назад, я бы не был таким жизнерадостным. Но совсем недавно ко мне пришло решение. Я решил эмигрировать! По крайней мере двадцать пять еврейских семей, которые согласны с моим представлением о том, как надо быть евреем, через три недели поплывут вместе со мной в Новый Свет, на голландский остров Кюрасао, где мы собираемся основать собственную синагогу и создать наш собственный способ религиозной жизни. Вчера я навещал две семьи в Гааге, которые покинули конгрегацию рабби Абоаба два года назад, и они тоже, скорее всего, присоединятся к нам. Этим вечером я надеюсь уговорить еще две семьи.

— Кюрасао? Но это же на другом краю света!

— Поверь мне, Бенто, хотя я полон надежд на наше будущее в Новом Свете, меня тоже ужасно печалит мысль о том, что ты и я можем никогда больше не встретиться. Вчера на трекскойте я грезил — и не в первый раз, — что ты приедешь навестить нас в Новом Свете, а потом решишь остаться с нами как наш мудрец и ученый. Однако я понимаю, что это — мечта. Твой кашель и застой в груди говорят мне, что ты не осилишь такое путешествие, а твое довольство своей жизнью — что ты на него и не пойдешь.

Бенто встал и начал кружить по комнате.

— Я так огорчен, что даже сидеть не могу! Пусть наши встречи очень редки, но твое присутствие в моей жизни мне необходимо как воздух. Мысль о том, что мы распростимся навсегда, — это такой удар, такая потеря — у меня нет слов, чтобы выразить это! И в то же время любовь к тебе поднимает иные вопросы. А опасности? И как вы будете жить? Разве на Кюрасао до сих пор нет синагоги и евреев? Как они примут вас?

— Опасность всегда бывает там, где есть евреи. Нас всегда притесняли — если не христиане или мусульмане, то наши собственные старейшины. Амстердам — единственное место во всем Старом Свете, которое дает нам некоторую степень свободы, но многие уже предвидят ее конец. Множество врагов набирает силу: война с Англией окончена, но, скорее всего, мир установился лишь ненадолго; Людовик XIV угрожает нам, а наше собственное либеральное правительство не сможет долго противостоять голландским оранжистам[116], которые хотят установления монархии. Неужели ты не разделяешь эти опасения, Бенто?