со старшими мальчиками, ее хотели выгнать, сплавить в спецшколу, я был председателем совета отряда нашего класса, на один год у меня была такая дурацкая роль, я был ударником, и вот назначили, и в том году решалась ее судьба, хулиганку хотели выкинуть, весь класс должен был голосовать, наша классная спросила меня, что будем делать, Иванов, ты, как председатель, скажи, я был плохим председателем, даже открытки с поздравлениями ветеранам не мог поручить разносить одноклассникам, настолько стеснялся я своей роли, я был не в состоянии кому-то — даже самым затурканным — давать поручения, я сам разносил те открытки, все делал за других, но тут я поднялся и отстоял ее, пусть ее оставили на второй год, но из школы не выгнали, она была благодарна мне, и однажды она меня поцеловала, это был я?., она меня поцеловала или того мальчика?.. В моей голове звенел голос Рики: Jeg Kader det! Jeg Kader det! Jeg Kader! Jeg Kader! Jeg Kader det bare virkelig! Какая она честная! Какая настоящая! Я таким тоже когда-то был… Рика… я думал о ней… Она была прекрасна в своем бунте. Я ехал и вспоминал, как она говорила: «Почему считается, что датчанки — блондинки с голубыми глазами? Что это за стереотип? Почему все модели в их журналах — блондинки с голубыми глазами? Мам, ты настоящая блондинка? Нет, конечно. Ты не блондинка. Ты — настоящая датчанка, но у тебя карие глаза. Красивые карие глаза. У меня такие же. Так какого черта они пишут, что датчане — блондины с голубыми глазами? Давайте выйдем на улицу и посчитаем, сколько из прохожих, что нам встретятся, будут блондинами и блондинками с голубыми глазами?» Через три года она будет совершенно нюбильной.[107] Я смогу с ней закрутить отношения. Теоретически. Все будет по закону. Абсолютно. Я не так уж плох. Девочки любят экспериментировать в этом возрасте. Гормоны прут… Мне стало тошно от этой мысли. Ах ты лживый кусок дерьма! Чистенькую девочку захотел! Я был себе противен. Мерзкий жалкий… shoplifter… junky… liar… rogue refugee… wanted… piece a shit![108] Спрятал в анонимном файле свои признания, свои грязные истории… Ты не можешь вот так выйти и крикнуть: Jeg hader mig selv! Jeg hader mit liv! Jeg hader det! Jeg hader! Jeg hader![109] Ненавижу себя и мою жизнь и ничего не могу сделать — чувствую, будто какая-то сила меня несет и я не в состоянии ей сопротивляться, каждая попытка что-то изменить ни к чему не приводит, я все равно оказываюсь на Нёрребро, или встречаю Хамида, или еще кого-то, и все заканчивается иглой в вене, приходом, от которого невозможно уйти, я не могу помыслить мое будущее без этого распирающего меня изнутри потока, это похоже на горную реку, это похоже на ветер, я чувствовал себя дохлой собакой, которую уносит река, я себя чувствовал сорванным с ветки листом, который уносит ветер, я себя чувствовал колесом, которое оторвалось от машины и катится, катится, катится, я был опилками и сосновыми иголками, я был снегом, африканским снегом, который таял в лесопарке Авнструпа, я был пеплом, который вырывался из трубы крематория от какого-то загробного сквозняка, ветер разносил его по парку, покрывал остатки снега, пепел падал на людей и деревья, я трогал седло велосипеда, и мои пальцы делались черными, пепел залетал в окна и прилипал к белью, что сушилось на бельевых веревках и ветках деревьев, люди жаловались, приезжали специалисты, изучали трубу, спускались внутрь, но ничего не обнаружили, странный феномен повторялся через неделю-другую, пепел вылетал из трубы, это случалось в ветреные яркие солнечные дни, хлопья сажи кружили над Авнструпом, черный пепел, африканский снег, разлетался по комнатам и коридорам… Я замуруюсь здесь, пусть я покроюсь сажей и пеплом, пусть я стану трупом, я не поеду на Нёрребро, не поеду в кантину, потому что: если поедешь в кантину, то потом по улице Святой Анны незаметно пойдешь в Кристианию, чтобы покурить, и так окажешься у Дорте, в ее паутине, на несколько дней… в сладкой неге, из похмелья в ломку… и секс до рвоты… как от морской болезни… Нет, лучше не ездить туда. Совсем. Я перестал выбираться в город вообще, началась весна, жуткая и неизбежная. У меня за окном бушевал свет и кричали птицы, сумасшедшие птицы. Я был на ломке. Меня крутило. Я не мог ходить. Да и крыша потекла основательно от дури и грибов. Я не ездил воровать, я только лежал и страдал, время от времени впадал в ступор. Иногда поднималась температура… в бреду мне казалось, будто мои внутренности распухли, меня раздуло, как бегемота… Очухавшись, я думал, что мне это привиделось неспроста… дабы отвлечься, я смотрел, как мальчишка из Буркина-Фасо молится, слушал его истории, смотрел, как он распаковывает коробку с пищей, перебирает содержимое фуд-пака,[110] продает его — он меня вывел из депрессии, я был ему благодарен, я находил его забавным, он был юным и искренним, он хотел поселиться в Копенгагене, это было его мечтой, нормальная мечта для юнца из Буркина-Фасо! Когда он уезжал к своим «братьям» в Копен, я пил чай или воду, лежал и читал книгу стихов Шойинки,[111] которую мне он подарил, чтобы скучно не было, я был ему за это от всего сердца благодарен. Я там нашел гениальные строчки про то, как белые руки лазают во внутренностях покойника, пытаясь отыскать бессмертие. Меня просто громом поразили эти строки. Я тут же вскочил, набил трубку травой. Закурил. Стал нервно ходить по комнате. Я вдруг понял, что все тщетно, бессмысленно, бесполезно… Пришел Хануман, я с ним поделился: прочитал стих… Он сказал, что у него есть немного бессмертия: снотворное, и он кисло улыбнулся, видимо, его самого это не веселило. В ту ночь мне приснилась Рика… она танцевала на крыше какого-то высотного здания, я ходил вокруг нее с фотоаппаратом, просил быть осторожной… не подходить близко к краю… Неожиданно я оказался в больнице на операционном столе. Стоя надо мной, нигерийский доктор говорил, что вырежет мне селезенку и все пройдет. Мне надели на лицо маску, я уснул. Мне снились руки, которые лазали по моим внутренностям, пытаясь отыскать бессмертие, но не находили, потому что во мне его не было.

9

Я рос неврастеничным ребенком, — для меня очень много значило то, как я выгляжу и что обо мне говорят.