– Мы знаем, товарищ полковник.

Из Москвы звонил Тадава.

– Владислав Николаевич, – сказал он, – я посидел в нашем музее и откопал два любопытных документа.

– Давайте, – ответил Костенко, закуривая.

– Первый документ военной прокуратуры: в марте сорок пятого года в районе Бреслау, в нашей прифронтовой зоне был обнаружен мешок с расчлененным туловищем. Головы не было, как и в нынешнем эпизоде. Около места преступления нашли морской бушлат и бескозырку. На внутреннем ободке бескозырки полуисчезнувшие буквы, которые давали возможность предположить, что образовывали они имя и фамилию убитого.

– Записываю.

– Первая буква просматривалась явственно – «М». Затем пропуск двух или трех букв, затем «и», потом предпоследняя буква – либо «п», либо «к». Скорее «н», хотя тут со мной не соглашаются.

– Немного, а?

– Все же есть первая буква.

– А имя?

– Странное.

– Диктуйте.

– Заглавную понять нельзя. Вторая и третья – «и», «ш».

– Миша? Гриша? Никифор?

– Почему «Никифор»?

– Никита – если уменьшительно.

– Нет, не выходит. Предпоследняя буква «н».

– Значит, «Мишаня» или «Гришаня», – убежденно ответил Костенко. – Начинайте копать всех пропавших «Михаилов» и «Григориев». Как я понимаю, дело так и повисло?

– Совершенно верно, Владислав Николаевич.

– Из улик ничего не осталось?

– Остались два пальчика. Я заново поднял все архивы: ни до войны, ни после Победы человек с такой дактилоскопией не проходил.

– Но обстоятельства по почерку похожи: Бреслау и Магаран?

– Очень.

– Фронт в марте сорок пятого был уже в Германии…

– Именно так…

– Засадите пока что в компьютер имеющиеся буквы, попробуйте получить предположительный ответ. Наверное, получите семьдесят, сто вариантов имен и фамилий. Свяжитесь с военным архивом – вам подскажут, как убыстрить поиски по Бреслау. Это интересное сообщение. Что по второму вопросу?

– Второй документ на Загибалова. Я запросил колонию, где он отбывал срок. Среди полученных данных – пока еще приблизительных – я уцепился за тот факт, что он был мясозаготовителем…

– То есть – как?

– Начальник колонии отправлял его во главе бригады охотников в тундру, осенью и весной, когда не было подвоза по суше, зыбь, даже вездеходы не проходили, – отрабатывать лицензию на оленей. Он был хозяином фирмы, что называется: и охотником, и раздельщиком; кличка у него была «Загни и отчлень».

– Не понимаю…

– От слова «расчленять», Владислав Николаевич.

– Фамилии людей из его бригады не установили?

– Почему же? Установили.

– Дерябина среди них не было?

– Это – помощник его. Спиридон Натанович Дерябин, по кличке Простата.

– Запросите всех его родных и знакомых: где он сейчас находится и кто видел его в последний раз?

– Уже запросил. Мать, в частности.

– Ну?

– Последний раз он написал ей в октябре, сообщил, что освободился, скоро приедет в гости. С тех пор писем не было, сам не появлялся.

– Откуда писал?

– Из Магарана. Обратного адреса нет, «до востребования».

– Спасибо. Очень интересно все это. Спасибо еще раз.

…Заглянув к прокурору с предварительными данными экспертизы – там его уже ждал старший следователь Кондаков, – Костенко в дом Загибалова не поехал, а попросил шофера отвезти на фабрику, где работала его жена.

…В кабинет начальника отдела кадров вошла маленькая, красивая женщина с большими, широко поставленными серыми глазами – это было главным во всем ее облике; именно глаза организовывали лицо, делали его мягким, доверчивым, открытым.

«Где же я ее видел? – подумал Костенко. – Странно, я ее недавно видел».

Вспомнил: при входе на фабрику, на стене, была Доска почета. Портрет женщины был третьим справа во втором ряду.

– Здравствуйте, – ответила женщина, и зрачки ее расширились, отчего глаза из серых превратились в прозрачно-зеленые. – Что-нибудь случилось?

– Это я хочу спросить, что случилось, когда к вам приезжал Спиридон? – огорошил ее неожиданным вопросом следователь Кондаков.

«Ничего врезал, – отметил Костенко, – без игры, силки не ставит, сразу карты на стол, молодец».

– Какой Спиридон? – растерянно спросила женщина.

– Мужнин поделец, – лениво и всезнающе сказал Кондаков, всем своим видом показывая, что ложь он слушать не намерен, ибо все ему наперед известно.

– А ничего не случилось. Посидели, выпили…

– Ночевал Спиридон у вас?

– Нет, ушел.

– Когда?

– Ночью.

– К кому?

– А я почем знаю?

– Друзья у него в Магаране есть?

– Не интересовалась, – ответила женщина.

Начальник отдела кадров кашлянул в кулак:

– Загибалова, ты ударница коммунистического труда, не говори лжи.

– Он красивый? – спросил Костенко.

Женщина покраснела:

– У меня свой мужик есть.

– Это я понимаю, – согласился Костенко, – просто интересуюсь вашим мнением.

– Да так, из себя видный, – ответила женщина, – глаза цыганские, жгучие такие…

– Да при чем тут глаза? – включился начальник отдела кадров. – Ты опиши, внешние признаки дай…

«Не нужны нам внешние признаки, – досадливо подумал Костенко. – Экий ведь стереотип мышления, насмотрелись “знатоков” и мнят себя юристами. Мне важно, чтоб она про глаза Спиридона рассказала, про его запах – женщина на запах локаторна, некоторые мужчины вкусно пахнут – чуть-чуть горького одеколона, даже “шипр” сойдет, коли с водою, – и сила, у нее особый, свой запах, не расчлененный еще химиками на составные части. Ладно, пусть он ее отвлечет, тоже не вредит, сплошные “кошки с мышками”, сам себе противен делаешься, не человек, а Макиавелли. Хотя Федор Бурлацкий доказал, что Макиавелли – совсем не так плохо; что ж, каждому политику свое время, разумно».

– Внешне я не опишу, – продолжала между тем Загибалова, – у него родинок никаких не было, одна только маленькая на щеке, возле морщинки…

– Это хорошо, что про родинку помните, – включился Костенко, – но тут что-то не вяжется у нас с вами: родинка родинкой, а отчего друг ушел ночью в никуда? Ни друзей нет, ни знакомых, такси не сыщешь, до города пять верст, мороз…