Неподвижный холодный воздух сгустился. Ладони, щеку и бедро жгло ледяное прикосновение мрамора. Справа от нее, где только что были перила и голая бесцветная стена, открылось темное трехмерное пространство, пронизанное точечками — она не сразу поняла, что это звезды. Все это оказалось настолько трудным для восприятия, что Минога закрыла глаза и сосредоточилась на шуме крови в ушах и грохоте пульса в голове. Прежде чем рискнуть вновь открыть глаза, она повернула голову так, чтобы смотреть только прямо перед собой и никуда больше.

Вопреки ужасу, ее одолевало сильное искушение оглядеться по сторонам, но она не могла позволить себе рисковать до тех пор, пока не найдет опору в рассыпающемся мире. Прижатые к плите темно-зеленого с белыми и золотистыми прожилками мрамора, ее пальцы казались маленькими, бледными и в качестве опоры не годились. Она наконец обратила внимание, что лестница стала мраморной. Все остальное встанет на свои места, как только она разберется с изменчивой лестницей. Надежда слабая, но так оно и будет. Минога поднялась на колени и увидела, что ступеньки в хрупком доме и вправду оделись в зеленый мрамор. Странно? Да. Неестественно? Само собой. Мы все можем согласиться с этим, правда? Да, у нас здесь взаимное согласие. Но вот со всем остальным — проблема…

…Поскольку когда она осмелилась оторвать взгляд от красивой, хотя и загадочной мраморной лестницы, такие понятия, как «неестественно» и «странно», съежились в холодные твердые камушки; обратились в ничто, бедняжки. Пройдет немало времени, прежде чем слово «неестественно» всколыхнет что-нибудь в Миноге, кроме слабого удивления его неполнотой. Ступени висели без всякой опоры, будто в открытом космосе. Слева и справа ничего, кроме холодного неподвижного пространства, снизу и позади — тоже. За свои семнадцать лет Миноге никогда не было так одиноко и страшно. Она застряла между планетами в окружении ледяных, колючих огоньков звезд. Однако главной проблемой оставалось то, куда вела лестница.

Ей казалось, несколько часов назад — а на самом деле прошла лишь пара минут — она увидела приоткрытую дверь над пролетом ступеней крыльца доходного дома. И вот мраморная лестница привела ее к очередной приоткрытой двери. Она была шире, и выше, и солиднее. В отличие от входной, эта дверь, ее дверь, источала по контуру ослепительный свет.

Свет так взволновал ее, что она потеряла самообладание.

Нет, не один только свет. Все, что ждало там, страшно расстроило ее. Время от времени свет менялся будто лишь затем, чтобы выдать присутствие чего-то внутри. Это «что-то» двигалось медленно, не торопясь, давая Миноге знать, что оно здесь. Думать об этом присутствии было нестерпимо. Во рту пересохло, маленькие светлые волоски на руках поднялись дыбом, как иголки.

Комната, представлялось ей, скорее всего, маленькая и тихая, почти голая. А существо внутри ни маленькое, ни тихое. Любовь и безразличие, цивилизованность и дикость, сострадание и жестокость, изумительная красота и сокрушительное уродство — каждое мыслимое человеческое и природное качество бурлило там в пределах, превышающих наше понимание, а значит, невыносимых: слишком красиво, слишком возвышенно, слишком яростно, разрушительно и абсолютно непостижимо.

Как пример миллионной части того, что оно вмещало в себя, дожидающееся ее существо выдало Миноге непрерывную череду образов и видений, пока у нее были силы смотреть:

— ревущий король взмахом меча отрубил воспаленную, незаживающую руку рыдающего крестьянина;

— бармен с жесткими черными волосами и крестьянским невозмутимым лицом взмахом секача отхватил руку клиенту-воришке;

— хирург в белой операционной отрезал пациенту руку отточенным движением медицинской пилы;

— обнаженный любовник отрезал своей обнаженной любовнице руку мясницким ножом;

— в пустой аппаратной школьник с мрачным лицом вытащил из-за пояса длинный нож и отделил кисть нависшего над ним краснолицего учителя, вторая рука которого нащупывала ширинку мальчика;

— бандит в переулке отхватил старушке руку стремительным ударом ножа;

— рабочий, закусив губу, сунул руку под резак;

— араб в развевающемся одеянии опустил топор и отсек руку осужденному в третий раз карманнику.

На девятом повторе Минога взмолилась о пощаде, и ей показали:

— золотистое поле цветов горчицы;

— игривый, искрящийся горный ручеек;

— луч света в ущелье небоскребов Манхэттена;

— сияющее лицо, мелькнувшее в окне;

— затрепетавшее, готовое вот-вот погаснуть, но вновь ожившее пламя свечи;

— наряженная принцессой маленькая девочка топает босиком через сверкающую росой зеленую лужайку;

— стакан с водой на столе в пустой комнате.

И она догадалась: так ей дают понять, что стакан с водой и есть некое присутствие в комнате наверху, что чистое и прозрачное создание неизменно и невыносимо и что несобаки защищали людей, не допуская их до тесного контакта с этим вечным и нестерпимым существом.

Охваченная любовью и ужасом одновременно, непереносимым сочетанием чувств, семнадцатилетняя Минога, не в силах сдержать слезы, опустила голову на руки, обмочилась в синие джинсы и разрыдалась еще пуще. Теплая жидкость устремилась по ногам, остывая на мраморных плитах. Минога тяжело дышала, глаза заливали слезы, живот содрогался. Насколько она вообще была в состоянии думать, она подумала: «Значит, Великая тайна и Конечный секрет заключаются в том, что мы не в состоянии вынести Великую тайну и Конечный секрет».

Когда икота, всхлипы и стоны немного утихли, Минога обнаружила, что ее ладони опираются не на мрамор, а на траву, а каменные ступени больше не врезаются в бедра. Не веря глазам, она вздохнула полной грудью и с трудом поднялась на ноги. В пяти футах вверх по склону в луже крови лежало изувеченное тело Кита Хейварда. Гути исчез. Мередит исчезла. Ботик сидел на корточках, сжав голову руками, и рыдал.

Потрясенный Спенсер Мэллон бродил вокруг, будто ничего не видя перед собой. Резвившиеся духи и божки вернулись в свое царство, и сквозь оранжево-розовую дымку, все еще окружавшую его, Мэллон разглядел Кроху Олсона, который смотрел прямо на него с безмерным обожанием, готовый броситься выполнять все, что пожелает его кумир. Мэллон глянул на Миногу — его взгляд сказал ей, что он заметил кое-что из того, что она сделала. Ее лицо распухло от слез, джинсы потемнели от мочи. Но Мэллон не обратил на это никакого внимания. Покрытое глянцем сдержанности, все, что она любила в нем, пылало, как костер. И неважно, как глубоко она обожала его, — Мэллон собирался уехать; с Крохой, словно со щенком на поводке, он намылился лететь отсюда сломя голову.

Мэллон отвернулся от нее и припустил рысцой в сторону Глассхаус-роуд. Золотой поводок туго натянулся — и Кроха рванул за ним. Через пару мгновений след обоих простыл. Неожиданный груз свалившегося несчастья толкнул Миногу назад, в полдень предыдущего дня, где она превратилась в белый клочок ткани, и ее, одинокую и обреченную, ветер нес над лугом, и только Гути видел это.