— Да я стараюсь, — заговорил Ленька, скосив глаза в пол, — осваиваю вот… плохо.

— Почему же вы никогда не обратитесь ко мне? Где ваши конспекты по физике?

Охнарь молчал. От неудобного положения у него затекла спина, он незаметно полусогнул левую ногу и всю тяжесть тела перенес на правую.

— Опять забыли? Странная память. Может, она у вас такая оттого, что… домашние задания не выполняете?

Охнарь сосредоточенно колупал ногтем парту, точно ему было очень важно выяснить, в самом ли деле она деревянная? Конспекты в последнее время он действительно перестал вести, а тетрадку по физике вообще не мог найти, кажется потерял.

— Вы знаете, что раз в неделю ко мне в физкабинет собираются ученики из разных классов… из вашего шестого «А», например, всегда приходят Опанас Бучма, Нил Липчанский, Артюх, Жилина. Мы занимаемся, ставим интересные опыты. Почему я никогда не вижу там вас? Думаю, Осокин, вам бы это ничего не принесло, кроме пользы.

Нотация кончилась. Охнарь опустился на парту и постарался независимо подмигнуть соседу, Кеньке Холодцу: вот, мол, я какой ухарь. Офеня охрип, а с меня как с кобеля помои.

Товарищ смотрел на него жалостливо.

Отчасти в своей неуспеваемости Охнарь винил самого преподавателя. Свой предмет Офенин объяснял ясно, толково и все же популярностью среди ребят не пользовался. Между ними не было самого главного: с одной стороны, дружеской, требовательной опеки, с другой стороны, доверчивой привязанности, которые, несмотря на различие в положении, возрасте, тесно связывают педагога с учеником. Офенин много лет преподавал в гимназии и всегда был важен, суров, требователен; он благоволил к исполнительным ученикам, назубок знающим правила, и, спрашивая у доски, обращал внимание не на то, как шестиклассник усвоил предмет, а насколько четко без запинки его ответил.

И Охнарь с первых дней не решился подойти к Офенину за помощью.

Второе замечание в школе Ленька получил уже по другой причине: за дисциплину. В девятилетке имелся отличный хор, с большим трудом сколоченный учителем пения. Овидий Сергеевич Дякун, или, в просторечье, «Овод», человек интеллигентный, вежливый, в крахмальном воротничке, с выпирающим кадыком на длинной шее, страстно любил музыку и гордился этим хором.

Кто-то пустил слух, что у нового ученика, Осокина, хороший голос. Овидий Сергеевич заинтересовался и вызвал его на первую же общешкольную спевку.

Хор собрался в зале, Охнаря поставили возле пианино.

Насчет своего музыкального слуха Ленька не имел двух мнений: его козлетон был забракован еще в колонии. Однако отказаться от пробы голоса он не решился, полагая, что состоять в хоре так же обязательно, как и посещать уроки. Впоследствии на выступлениях он рассчитывал только разевать рот, предоставляя другим надрываться в извлечении всевозможных звуков.

— Вы когда-нибудь пели? — вежливо улыбаясь, спросил его преподаватель.

— Приходилось, — скромно ответил Охнарь и оправил зеленую бархатную толстовку.

— Какой у вас голос?

Охнарь посмотрел на преподавателя с некоторым недоумением. Какой голос? Ну, ясно, человеческий. Какой же он еще может быть? Чай, Ленька не козел, в самом деле. Овидий Сергеевич поспешил пояснить:

— Ну альт, дискант… или, может, бас-профундо? — Учитель улыбнулся. — Вот давайте проверим регистр. Вам сколько лет? Выясним, тенором вы будете петь после совершеннолетия или баритоном.

Охнарь заморгал глазами, как бы давая понять, что еще сам не установил, каким голосом он будет петь после совершеннолетия.

Овидий Сергеевич откинул фалды старомодного касторового сюртука, встряхнул длинной редкой шевелюрой и бегло, нервными тонкими пальцами, пробежал по клавиатуре.

— Гамму знаете, конечно?

— Конечно, — кивнул Охнарь. — До, ре, ми, фасоль… Это знаю. Только… давайте я уж вам лучше спою не гамму. Ее больно долго тянуть. Вот у нас хлопцы любили в колонии. Сейчас… что-то в горле запершило.

Теперь учитель посмотрел на Охнаря несколько удивленно. В хоре произошло веселое движение. А Ленька волновался. Ладони у него вспотели, глаза бегали по сторонам, и он с беспокойством думал, что, наверно, сейчас оскандалится. Но тут к нему вдруг закралась надежда: а что, если в колонии ошибались? Там хором руководил заведующий Паращенко, а какой же он музыкант? Тот просто не терпел сильных голосов и любил, чтобы пели благолепно. А Дякун — специалист, этот уж все понимает. Да и школьное пианино не чета расстроенной панской фисгармонии.

— Позвольте, — деликатно сказал Овидий Сергеевич, — давайте уж с вами проверим голос так, как этого требует…

Поспешно вытянув руку, словно боясь, что учитель спугнет его настроение, Охнарь отрицательно затряс головой, набрал полную грудь воздуха и, сам того не желая, хватил что есть силы:

Гой, твой батька

И мой батька

Булы добры казаки.

Посидали серед хаты

И гогочут…

В этом месте кто-то из ребят в хоре не выдержал и прыснул в руку. Охнарь, весь красный от напряжения, старался сколько у него было мочи; услышав смех, он внутренне вздрогнул, сбился и повторил:

…и гогочут…

Здесь уж ребят прорвало. Охнарь нетвердо знал украинский язык и не понимал, что произносить надо не гогочут, а регочут — смеются. Причем комедиен был Сам куплет выбранной им «казацкой» песни. Он растерялся и, решив, что все думают, будто он сбился и не знает слов, еще громче завопил:

…и гогочут, як быки.

Хохот в хоре начался повальный. Овидий Сергеевич мучительно покраснел, замахал на Охнаря обеими руками, схватился за уши.

— Да чего вы? — огрызнулся Охнарь, весь потный, взъерошенный, уже ничего не соображая. — Думаете, забыл? Сбился просто. Я знаю и припев.

Гоп, мои гречаники,

Гоп, мои милые…

На этом и закончилось его единственное вокальное выступление в школе. Хористы валились друг на друга, у одной девочки смех перешел в икоту. Охнарь сразу прославился на всю школу, а Садько долго потом, хихикая, допекал его:

— Лень, погогочем?

Овидий Сергеевич категорически, запротестовал не только против участия Охнаря в хоре, но не возражал, когда тот уходил и с классных уроков пения. Собственно, Охнарю только это и надо было. Но ему стало обидно, что его «выгнали». Вот если бы он сам отказался— другое дело. И теперь весь интерес для Охнаря заключался именно в том, чтобы незаметно проскользнуть на общешкольную спевку в зал, затаиться за спинами товарищей и потом, когда хор стройно и плавно возьмет высокую ноту, а Овидий Сергеевич, от наслаждения полузакрыв глаза и дирижируя белыми длинными пальцами, будет упиваться финальным пианиссимо, — в этот блаженный момент неожиданно подать дикую басовитую октаву. Среди кружковцев подымется шум, хохот. Преподаватель мучительно покраснеет, его пальцы нервно задрожат, а Охнарь сделает невинное лицо. Его начнут ловить. Овидий Сергеевич, силясь вежливо улыбнуться, больно вопьется пальцами в его плечо и потащит к двери.