печать разжигала в читателях ненависть к Лафоллету

предателю

его чучело торжественно сожгли в Иллинойсе,

в Уилинге ему не дали говорить.

(Вместе с 65-м конгрессом умер в Штатах парламентский строй, если вообще он когда-нибудь там существовал.)

В 1924-м Лафоллет выставил свою кандидатуру в президенты и без денег, без избирательного аппарата собрал четыре с половиной миллиона голосов

но он был больной человек, неустанная работа и душный воздух комнат президиумов и парламентских залов

и зловоние политиканов

задушили его

и он умер

оратор в Капитолии погибшей, никогда не существовавшей республики;

но мы всегда будем помнить

как он твердо держался в марте 1917-го когда Вудро Вильсона выбирали во второй раз и как он три дня держал в напряжении гигантскую машину по всей стране. Ему не давали говорить; с галерей изрыгали на него поток ненависти: сенат напоминал линчующую толпу

помнить коренастого человека с морщинистым лицом и отставленную ногу твердо упершуюся в ковер прохода и скрещенные руки и изжеванную сигару в углу рта,

и непроизнесенную речь на пюпитре,

помнить непреклонного человека всегда выражавшего только свое собственное мнение.

Мать Чарли Андерсона держала меблированные комнаты для железнодорожников, неподалеку от вокзала Северной Тихоокеанской железной дороги в Фарго, штат Северная Дакота. Это был островерхий, окруженный верандами дощатый дом, окрашенный в желто-горчичный цвет с шоколадно-коричневыми наличниками и карнизами; позади него на провисавших веревках, протянутых от столба у кухонных дверей к развалившимся курятникам, постоянно сушилось белье. Миссис Андерсон была молчаливая седая женщина в очках; квартиранты 382 ее боялись, и все жалобы на постели, еду или на

то, что яйца тухлые, они изливали косолапой большерукой Лиззи Грин, девушке из Северной Ирландии, которая была и помощницей хозяйки, и стряпухой, и уборщицей. Когда кто-нибудь из квартирантов возвращался пьяным, Лиззи, накинув на ночную рубашку изношенное мужское пальто, отправлялась наводить порядок. Один из тормозных кондукторов попробовал как-то вечером полюбезничать с Лиззи, но она так его двинула по скуле, что он свалился с крылечка. Лиззи обмывала и обшивала маленького Чарли, снаряжала его утром в школу, и прикладывала арнику к ободранным коленкам, и смазывала салом обмороженные пальцы, и штопала ему платье. Миссис Андерсон уже воспитала троих детей, которые выросли и покинули дом еще до рождения Чарли, так что на младшего она обращала мало внимания. Мистер Андерсон тоже покинул дом незадолго до рождения Чарли: ему пришлось переселиться на Запад из-за слабых легких; не мог переносить суровых зим, как объясняла миссис Андерсон. Миссис Андерсон вела счета, когда наступало лето, варила и заготовляла клубнику, горошек, персики, сливы, бобы, томаты, груши, яблочное повидло, ежедневно заставляла Чарли читать по главе из Библии и много времени уделяла приходским делам.

Чарли был коренастый сероглазый мальчик, с копной встрепанных белокурых волос. Он был любимец квартирантов, и ему нравилось все на свете, кроме воскресений, когда дважды приходилось торчать в церкви и еще в воскресной школе, а после обеда мать угощала его чтением своих любимых мест из Евангелия от Матфея или Книги Эсфири и Руфи и задавала вопросы о главах, которые он должен был прочитать за неделю. Урок этот происходил за столом, покрытым красной скатертью, у окна, на котором миссис Андерсон зиму и лето держала горшки с геранью, бегониями, кактусами и папоротниками. У Чарли мурашки бегали по ногам, и после плотного обеда хотелось спать, и он ужасно боялся совершить грех против духа святого, а таким грехом, по словам матери, было невнимание в церкви и воскресной школе или когда она читала ему Библию. Зимой в кухне было тихо, слабо урчала плита и раздавались тяжелые шаги или пыхтение Лиззи, расставлявшей по полкам только что вымытую посуду. Летом было гораздо хуже. Мальчишки звали его купаться на Ред-Ривер или удить рыбу или играть в палочку-выручалочку на лесном складе или среди угольных куч позади депо, и пойманные мухи протяжно и тонко зудели на полосках липкой бумаги с фестонами, и слышно было, как дежурный паровоз перегоняет товарные составы или транзитные на Виннипег, долго гудит у семафора и потом звонит у станции паровозный колокол, а он, весь потный и липкий в своем крахмальном воротничке, то и дело поглядывает на громко тикающие на стене фарфоровые часы. Когда часто глядишь на часы, время ползет еще медленнее, и он не позволял себе смотреть на них чаще чем каждые четверть часа, но взглянув, он видел, что прошло всего пять минут, и приходил в отчаяние. Не лучше ли уж сразу согрешить против святого духа и заслужить вечное проклятие и совсем сбежать из дому с бродягами, как это сделал Долфи Ольсен, но на это у него не хватало храбрости.

В старших классах он стал находить в Библии странные места, где говорилось о том же, о чем толковали ребята, когда им надоедало играть в прятки в высокой траве позади лесного склада, рассказ про Онана, про Левита с его наложницей и Песнь Соломона; это вызывало какое-то странное ощущение, и у него сильно билось сердце, словно он слушал разговоры квартирантов-железнодорожников, урывками доносившиеся из-за стены, и он уже знал, что такое шлюха и отчего женщины так толстеют спереди, и все это тревожило его, и он был очень осторожен в разговорах с матерью, чтобы она не догадалась, что ему известны такие вещи.

Брат Чарли, Джим, женился на дочери извозопромышленника в Миннеаполисе. В ту весну, когда Чарли кончал восьмой класс, он приехал погостить к матери. Джим курил сигары тут же в доме и подтрунивал над матерью, и при нем и разговору не было о чтении Библии. Раз в воскресенье. Джим взял с собой Чарли удить рыбу вверх по Шайенну и сказал, что если он приедет к нему на каникулы в Туин-Ситиз[196], то он устроит его на работу в гараж, который он открывает вместе со своим тестем. Ему приятно было хвастать перед другими школьниками, что он получит место на все лето. Он рад был уехать, потому что домой вернулась с фельдшерских курсов сестра Эстер и отчаянно приставала к нему, что и говорит-то он, как уличный мальчишка, и платье дерет и пачкает, и пирога ест слишком много.

В то утро когда он один, без провожатых, отправился на станцию в Мурхед с ручным чемоданчиком, который дала ему Эстер, он чувствовал себя превосходно. На вокзале он попытался было купить пачку папирос, но продавец стал дразнить его молокососом и папирос не продал. Когда он вышел, был прекрасный весенний день, но уже сильно припекало солнце. Пот выступал на боках лошадей, тянувших по мосту груженные мукой подводы. Пока он дожидался поезда, становилось все душнее и мглистей. Красный отсвет солнца ложился на широкие спины сгрудившихся вдоль полотна элеваторов. Он слышал, как один пассажир говорил другому: «Похоже, что собирается торнадо», и когда он сел в вагон, то высунулся в окошко и смотрел, как багровые грозовые тучи громоздились на северо-западе над полосой светло-зеленой пшеницы, упиравшейся прямо в облака. Ему очень хотелось поглядеть на торнадо, он никогда не видал урагана, но, когда молнии стали бичом хлестать из туч, он слегка струхнул, хотя его ободряло сознание, что он на людях и рядом кондуктор и пассажиры. Это не был торнадо, был сильный грозовой ливень, и пшеничные поля становились свинцовыми, когда по ним проходили широкие свистящие приминающие полосы дождя. Потом снова выглянуло солнце, и Чарли открыл окно, и запахло весной, и по всем березовым рощам и среди темных елей вокруг маленьких светлых прудов весело распевали птицы.