Она прикусила губу, кивнула.

– Но я здесь не поэтому. Ты хотел одиночества, и я не претендую на твое участие в моей судьбе. Но нам нужна твоя помощь.

– Какая именно?

– Речь идет о Хираме… Он пропал.

Соколице срочно нужно было где-нибудь присесть. В Нью-Йорке, Лондоне или Мехико неподалеку всегда имелся какой-нибудь парк. В Токио земля ценилась на вес золота. До квартирки Фортунато было полчаса езды на поезде: у него имелась комнатушка размером в четыре татами, шесть футов на двенадцать, в сером комплексе с узкими коридорами и общими туалетами – и ни травинки, ни деревца вокруг. Но в час пик только отчаявшийся человек попытался бы сесть в поезд, когда специальные железнодорожные служащие в белых перчатках утрамбовывают людей в уже и без того битком набитые вагоны.

Фортунато повел их за угол, в суши-бар с самообслуживанием. Внутри царствовали красный винил, белый пластик и хром. Суши ехали через весь зал на ленте конвейера, которая проходила через все кабинки.

– Можно поговорить здесь, – сказал Фортунато. – Но я бы не советовал пробовать эту еду. Если вы голодны, я отведу вас куда-нибудь еще, но придется стоять в очереди.

– Не надо. – Соколица покачала головой. Фортунато видел, что от резких запахов уксуса и рыбы ее мутит. – Здесь нормально.

По пути сюда оба уже расспросили друг друга о делах, и оба были милы и неопределенны в ответах. Соколица рассказала ему о ребенке – здоров, нормален, насколько вообще можно судить. Фортунато задал Джаявардене несколько вежливых вопросов. Не оставалось ничего, кроме как перейти к делу.

– Он оставил это письмо.

Фортунато пробежал его глазами. Почерк был какой-то рваный, не похожий на обычные маниакально каллиграфические строчки Хирама. В письме говорилось, что он покидает делегацию «по личным причинам». Уорчестер заверял всех, что находился в добром здравии. Надеется присоединиться к ним позже. Если нет, то они увидятся в Нью-Йорке.

– Мы знаем, где он, – сказала Соколица. – Тахион нашел его при помощи телепатии и убедился, что он не ранен, и прочее в том же духе. Но он отказывается проникнуть в его разум и выяснить, в чем дело. Говорит, что не имеет на это права. И не разрешает никому из нас поговорить с Хирамом. Мол, если кто-то хочет покинуть турне, это не наше дело. Может, он и прав. Я знаю, что если бы я попыталась поговорить с ним, ничего хорошего бы из этого не вышло.

– Почему? Вы с ним всегда хорошо ладили.

– Он очень изменился. С декабря он сам не свой. Можно подумать, какой-нибудь знахарь наложил на него заклятие, пока мы были в Центральной Америке.

– Не случалось ничего необычного, что могло бы толкнуть его на это?

– Что-то наверняка случилось, но мы не знаем что. В воскресенье мы обедали во дворце с премьер-министром Накасоне. Внезапно появляется какой-то мужчина в дешевом костюме. Просто входит и передает Уорчестеру лист бумаги. Хирам ужасно побледнел. В отель он возвращался один. Сказал, что ему нездоровится. Наверное, именно тогда он собрал свои вещи и выехал, потому что в воскресенье вечером его уже не было.

– Ты можешь еще что-нибудь вспомнить об этом мужчине в костюме?

– У него была татуировка. Она выглядывала из рукава рубахи и спускалась к запястью. Одному богу известно, до какого места на руке она доходит. Она была очень яркая – зеленая, красная и синяя.

– Вероятно, она покрывает все его тело. – Фортунато потер виски, в которых уже разгоралась привычная ежедневная боль. – Это был якудза.

– Якудза, – повторил Джаявардене.

Соколица перевела взгляд с одного мужчины на другого.

– Это плохо?

– Очень плохо, – подтвердил Джи-Си. – Даже я о них слышал. Они бандиты.

– Вроде мафии, – кивнул чернокожий туз. – Только не такая централизованная. Каждая семья – они называют их кланами – сама по себе. В Японии что-то около двадцати пяти сотен отдельных кланов, и у каждого есть свой собственный оябун. Это слово означает «в роли родителя». Если Хирам чем-то насолил якам, нам, возможно, даже не удастся выяснить, какой клан на него ополчился.

Соколица вытащила из сумочки еще один листок.

– Здесь адрес отеля Хирама. Я… я пообещала Тахиону, что не пойду к нему. Я просто дала ему понять, что на случай необходимости у кого-нибудь должен быть адрес. Потом мистер Джаявардене рассказал мне о своем видении…

Фортунато положил руку на листок, но не взглянул на него.

– У меня не осталось силы, – сказал он. – Я израсходовал ее всю, когда сражался с Астрономом, и у меня ничего не осталось.

Это было еще в сентябре, в День дикой карты в Нью-Йорке. В сороковую годовщину позорного провала Джетбоя, когда на город полетели споры вируса и погибли тысячи людей – и Джетбой в их числе. Этот день человек по прозвищу Астроном избрал для того, чтобы поквитаться с тузами, выследившими его и уничтожившими его тайное общество египетских масонов. Они с Фортунато сошлись в решающем поединке над Ист-Ривер, пытаясь уничтожить друг друга ослепительными огненными шарами силы. Фортунато одержал победу, но заплатил за нее своим могуществом.

Все произошло в ту самую ночь, когда они с Соколицей в первый и в последний раз занимались любовью. В ту самую ночь, когда был зачат их ребенок.

– Какая разница! – Соколица пожала плечами. – Хирам уважает тебя. Он тебя послушает.

«Вообще-то он боится меня и возлагает на меня вину за гибель женщины, которую когда-то любил». Женщины, которую Фортунато использовал как пешку в игре против Астронома. Женщины, которую Фортунато тоже любил. Давным-давно.

Но если он сейчас уйдет, то больше не увидит Соколицу. Ему и так нелегко было не видеть ее, зная, что крылатая красавица совсем близко. Однако встать и уйти сейчас, когда она здесь, перед ним, наделенная силой, переполненная эмоциями, – это был совсем иной уровень трудности. То, что она носила его дитя, лишь пополняло список вещей, о которых он не хотел думать.

– Я попробую, – кивнул Фортунато. – Сделаю, что смогу.

Хирам снял номер в «Акасака Шанина», деловом отеле неподалеку от вокзала. Если бы не узкие коридоры и не обувь, оставленная у порога, его нельзя было бы отличить от любой американской гостиницы средней ценовой категории. Фортунато постучал в дверь Хирама. Ответом ему была тишина, как будто все звуки в номере резко прекратились.

– Я знаю, что ты там, – пошел он на блеф. – Это я, Фортунато. Ты вполне мог бы впустить меня.

Через пару секунд дверь открылась.

Комната напоминала хлев. Повсюду на полу валялась одежда и полотенца, тарелки с засохшими остатками еды и грязные бокалы из-под коктейлей, кипы газет и журналов. Еле уловимо пахло ацетоном, а также смесью пота и перегара.

Уорчестер заметно исхудал, одежда висела на нем, как на вешалке. Он впустил гостя и молча направился к кровати.