(Тут оратор немного смутился.)

Есть и БУДЖУМЫ… Булочник тихо поник

И без чувств на траву повалился.

Льюис Кэррол. «Охота на Снарка».

Утром от ангины не остается и следа. От меня тоже почти ничего не остается. Одни кости и сладкий сироп. На медосмотре отмечают мой бодрый вид и молочный запах. При упоминании молока начинает тошнить, но Пауки, к счастью, этого не замечают. Для человека, побывавшего под пытками, я выгляжу совсем не плохо.

Дни осмотров всегда немного нервные, потому что никогда не знаешь, что выкопают в твоем организме дотошные Членистоногие. Когда оказывается, что ничего они в тебе не обнаружили, начинаешь волноваться за других, а потом весь остаток дня отдыхаешь от волнений. Поэтому дни эти тихие. Настороженные, а потом усталые.

Профильтрованный через восемь кабинетов и кучу Пауков, все еще в центре общего внимания как самое слабое звено в стайной цепочке, я валяюсь в одеялах с подарком Горбача: пакетом грецких орехов, колю их, заедаю изюмом и уже начинаю думать, что это совсем не плохо — быть выздоравливающим. Другое дело, что в коридор меня не пускают, так что я не могу поглядеть на девушек и понюхать Новый Закон в действии. Сфинкс говорит, что ничего интересного там не происходит, но я ему не верю, потому что сидя в спальне, он никак не может знать, что происходит и чего не происходит в других местах. Еще очень хочется поглядеть на своего дракона, которого я толком не видел, — но и завтрак, и обед мне подают в постель, а Сфинкс, который меня стережет, тоже ест, не сходя с поста. Остаются орехи и изюм. Которые понемногу заканчиваются.

— Будешь ворчать — приведу в гости Длинную Габи, — грозится Сфинкс. — Будет тебе Новый Закон во всей своей неповторимой красе.

— Чашечку кофе, пожалуйста, — говорю я Македонскому, а Сфинксу отвечаю: — Врешь ты все. Слабо тебе ее привести.

— Ты меня не провоцируй, — зловеще предупреждает он.

Но это и не нужно, потому что Длинная приходит сама. Без всяких с нашей стороны приглашений. Хлопает дверью и вплывает жирафьей походкой. Плюхается на кровать Македонского, закинув ногу на ногу, и хрипит нам:

— Ну привет, чуваки…

Юбка на ней еле заметная и видны резинки на черных чулках, а над ними — полоска белой кожи. Ноги вообще-то красивые. Есть чем любоваться, в отличие от лица. Черный, сняв очки, смотрит на них квадратными глазами. На ноги, потом на Сфинкса.

— Это что еще? — спрашивает он.

— Это я, дорогуша, — хрипит Габи. — А ты как думал?

Черный темнеет лицом. История запертой двери до него так и не дошла, и теперь он воображает что-то интересное, но не совсем то, что на самом деле. Швыряет книгу и тычет пальцем в Сфинкса:

— Это ты ее позвал!

— Разумеется нет, Черный, — оскорбленно вздыхает Сфинкс. — Странное у тебя обо мне мнение.

— Тогда кто? Это ведь ты про нее сейчас говорил.

— Это была шутка. И вообще, что ты возмущаешься? Новый Закон принят. Кто кого хочет, того и приглашает.

— Точно, — поддакивает Габи, закуривая. — Да ты не кипятись, парень. Глядишь, придет и твой черед.

— Кто?! — орет Черный, сдирая с ушей очки. — Кто тебя позвал?

— Слепой, — Габи подмигивает Черному. — Начальник твоего начальника, если я еще не разучилась считать.

Черный садится обратно. Сидит оцепенело, потом выдергивает из-под себя книгу и утыкается в нее. Совсем не читающим взглядом. А Габи закуривает. Я тихо выковыриваю орехи из скорлупок. Очень интересная ситуация.

На вежливые замечания Сфинкса о погоде и учителях Длинная весело похрюкивает и болтает ногами, на которые трудно не смотреть. Я себя не сдерживаю и смотрю. Сфинкс тоже. Горбач и Македонский предпочитают потолок. Наконец Габи надоедает сидеть без дела, она встает и начинает слоняться по комнате.

— Это у вас чего? А это? Хорошо живете…

Грудь на стол, задом к нам, и пыхтит над пластиночными рядами:

— Вот это клевая музычка. Я ее, вроде бы, слышала. Зашибись, что за песенка там, на второй стороне, вот уж не знала, что вам такие нравятся.

Горбач бледнеет и вытягивает шею. Мне тоже становится слегка не по себе, когда она начинает вытряхивать диски из конвертов и рассматривать их, оставляя с каждой стороны по полсотни отпечатков.

— Пылющие они у вас, — говорит Длинная. — Совсем не чищенные. Нельзя так… — Достает платок, плюет на него…

— Стоп! — орет Сфинкс, вскакивая. — Замри, сучка!

Вскочивший одновременно с ним Горбач падает обратно на кровать. И вытирает пот с лица.

— Хочешь орешков? — вежливо предлагаю я Длинной, которая честно стоит, замерев, как велел ей Сфинкс, и, наверное, размышляет, стоит ли обижаться.

— В зубах застревают, — ворчит она. Но от стола все же немножко отодвигается. — Нервные вы какие-то. Чуть что — в крик. Заикой можно стать.

— Так день осмотра, — объясняю я. — Все злые. Это такая традиция, можно сказать.

— Ага, — Длинная наваливается на спинку кровати и свешивается в мою сторону. — Меня вот тоже осматривали. Ну и что? Мне это пофигу. Осмотров я ихних не видела, что ли? Вот помню, как-то раз меня изнасиловали…

Давлюсь орехом и выкашливаю его на одеяло. Габи заботливо лупит меня по спине кулаком. Чтобы дотянуться, она уж совсем перевесилась, и мне видно много всего в вырезе ее блузки. Кашель от этого только усиливается. Практически уже задыхаюсь.

— Ух, бедняжка, — вздыхает Длинная. — Болеешь, да? Ничего. Бывает. Я вот тоже как-то раз болела…

— Ну хватит, — говорит Черный и встает. — Пойду прогуляюсь. Всему, в конце концов, есть предел! — Он выходит, грохнув дверью так, что все вздрагивают.

— Про чего это он? — спрашивает Габи.

— Так, неважно, — сорванным голосом отвечает Сфинкс. — Дела…

— Наверное, с книжкой в сортир пошел, — фыркает Длинная. — Знаю я эту породу Очкастых. А ты чего хрипишь? Тоже как бы заболел?

— Голос сорвал.

— Ну? — удивляется Длинная. — Нехило же ты крикнул.

— Точно, — соглашается Сфинкс. — Весьма не хило.

Габи отлипает от спинки, и кровать облегченно скрипит.

Промаргиваюсь и ловлю ее в фокус. Она бредет к двери.

— Пойду, пожалуй. Мир погляжу. Слепому привет. И этому вашему книгочею тоже. А сами не болейте.

— Передадим, — обещаю я. — Ты заходи, не стесняйся.

— Я не из стеснительных, — хрюкает Габи. — Да ты, небось, и сам уже это просек.

Прощальный оскал в фиолетовой рамке помады — и она исчезает. В воздухе душный парфюмерный дух. Задумчиво глотаю последний орех и сгребаю в кучку скорлупки.

— Как ты сказал? Заходи, не стесняйся? — интересуется Горбач. — Я тебе этих слов не забуду, Табаки.