— Тебе был нужен кто-то, чтобы тебя обнять. Но он использовал тебя.

Вдруг он отбросил блокнот и встал над ней:

— Откуда ты это взяла?

Она не могла поднять руки, чтобы защититься.

— Она тебе еще что-то послала? У тебя было несколько дисков? Если ты что-то спрятала…

Она не сразу поняла, о чем он.

— Нет, был только этот. Который я положила под матрас.

Он снова выпрямился.

— Почему никто не должен знать про Куртку? — простонала она. — Это ведь он с тобой плохо поступил. Ты не виноват.

— Ты ни хера не понимаешь, поэтому лучше помолчи. — Он засмеялся. И так же внезапно снова посерьезнел. — Он зверски рисковал, пуская меня. Он мог потерять все, оказаться в тюрьме, его могли забросать камнями и повесить. Понимаешь? А он рисковал, чтобы я мог быть с ним. Сколько людей готовы послать все ради того, чтобы побыть с каким-то мальчишкой?

— Понимаю, — пробормотала она.

Он снова достал блокнот, сел в кресло у камина и продолжил чтение.

Она умудрилась сесть на диване, сползла на пол в свет парафиновой лампы. Встала перед ним, голая, руки связаны за спиной, так крепко, что от запястий к пальцем пробегали судороги.

— Ты убила человека, — сказал он, не поднимая взгляда.

Впервые эти слова произнес другой. Но теперь это не играло никакой роли.

— Все, что там написано, — правда, — услышала она собственный ответ.

— А теперь ты пообещаешь мне, что будешь молчать. И я выпущу тебя отсюда.

До такого она не додумалась.

— Я не могу тебя отпустить, — сказал он твердо. — Я был здесь в твой прошлый приезд. Хотел выяснить, знаешь ли ты что-нибудь. Тогда я тебя отпустил, но теперь — нет. Не хочу тебя дурачить. Буду с тобой честным. Ты никогда больше отсюда не выйдешь. — Он бросил блокнот в камин. — Понимаешь?

Лисс смотрела, как маленький огонек начал окутывать красную плюшевую обложку.

— Не из-за Ильвы Майлин больше не могла жить, — сказал он тусклым голосом. — Йо и Куртка заключили пакт. Лучше умри, но никто об этом не должен узнать.

Рядом с горящим блокнотом Лисс увидела остатки другой обложки. «Шандор Ференци», — прочитала она. Содержимое превратилось в рулон пепла.

— Майлин это выяснила, — пробормотала она.

— Она никогда не сдавалась, — отрезал Вильям. — Все спрашивала и спрашивала, кто такой Куртка.

Лисс попыталась удержать остатки мыслей, норовивших уплыть куда-то далеко, прочь от этой комнаты, от камина, пыли и холодной древесины — всех запахов, которые останутся после нее и Майлин, после отца, который однажды, стоя у ее кровати, сказал, что должен уехать, после бабушки, которая искала здесь убежища, пока мир не пришел и не забрал ее.

— Майлин поняла, что Куртка — это Бергер.

Вильям долго молча смотрел на нее.

— Да, так, — ответил он наконец.

— Она хотела выдать тебя в «Табу». Она хотела нарушить пакт.

Вильям покачал головой:

— Я был дома у Бергера каждый день, после того как Майлин… пропала. В конце концов он понял, что с ней случилось. Даже захотел рассказать об этом перед камерой. Он был уверен, что контролирует меня. Я заставил его поверить, что приду на передачу и сознаюсь. Мы планировали это вместе. Шок-ТВ. Он радовался, как ребенок. Жаль, пришлось лишить его этой радости.

Опьянение, в которое она погрузилась, было не похоже на привычное ей.

— Ты чокнутый, Вильям, — прогнусавила она. — Ты — чокнутый кусок говна.

В своем отстранении она поняла, что именно этого он и ждал — что она его разозлит. Он вскочил, подтащил ее к стулу за волосы. На краю камина лежал моток веревки, он обмотал ее вокруг талии, затянул грудь и завязал веревку за спинкой стула. Из свободного конца он сделал петлю, которую надел ей через голову.

— Ты такая же, как они! — зарычал он. — Не буду скучать по тебе.

Она закашляла.

— Майлин делала все, чтобы тебе помочь, — произнесла она. — Майлин заботилась о тебе.

Он присвистнул:

— Она обманом заставляла меня говорить. И пока я говорил, сидела и гладила меня. Раздевала меня. Приводила меня в кабинет.

— Ты лжешь. Майлин так никогда не делала.

Он затянул петлю на ее шее:

— Может, твоя сестра была далеко не такой святой, как ты думаешь.

— Но она же была с тобой, — откашлялась Лисс. — Вы же собирались пожениться.

Его глаза расширились и почернели. «Не занимай праздник Ивана Купалы», — прозвучало где-то внутри ее. Это он, Вильям, отправил ей сообщение с телефона Майлин.

Она выдавила из себя слова, которые, она знала, говорить нельзя:

— Она хотела уйти от тебя.

Он сильнее затянул петлю, веревка врезалась ей в шею. Она чувствовала, как голова растет, комната наполняется красноватым дымом.

— Она должна была любить во мне все, — прошипел он, — неважно, что я делал. Неважно, что сделали со мной. Но она солгала. Я не выношу, когда мне лгут. Понимаешь? Когда кто-то начинает лгать, это конец. — Тут он ослабил веревку. Воздух хлынул к ней в грудь. — Теперь ты поняла? Ты достаточно насмотрелась?

Красные пятна пульсировали в тумане. Сил у нее уже не было, и вдруг взгляд прояснился. Он держал что-то в руке, острие шприца, снял с него колпачок. Она почувствовала, как он приложил иголку к ее щеке, осторожно поцарапал, поднес шприц к правому глазу.

— Ты достаточно насмотрелась? — повторил он.

Она попыталась увернуться. Тогда он снова затянул петлю. Туман с красными пятнами вернулся.

Она открыла рот:

— Вильям… Йо. — Это прозвучало как молитва, но она исходила не из нее. Голос был сиплым и мрачным.

— Теперь здесь Йо, — завыл он. — Милый Йо и все такое.

Он опустил острие шприца и ввел иглу ей в сосок. Боль прошла сквозь грудь и отпустила где-то за спиной, щупальца медузы, охватывающие и обжигающие все тело.

— Ты хороший мальчик, Йо. Такой хороший, хороший. Ничего ты со мной не сделаешь. Ничего. Потому что ты тоже так думаешь, и ты тоже. Думаешь, я тебя не знаю, Лисс Бьерке? Думаешь, Майлин мне не рассказала все, что надо, о тебе?

Он вынул иглу, положил руку ей на лоб, опустив палец на веко, поднял его. Теперь она совершенно пришла в себя, изо всех сил трясла головой. Он схватил ее за волосы железной хваткой. Она почувствовала холодное острие на глазном яблоке. Как насекомое, усевшееся там с огромным жалом наготове. Оно укусило пару раз. Потом порвалась оболочка. Другая боль. Боль ее разорвала, открыла, больше негде было прятаться. Внутри глаза что-то растеклось, свет от лампы поменял цвет, стал черным, и из этой темноты расходилась радуга.