Он закрывал файл, курил, открывал файл снова и снова перечитывал. Подходил к окну и смотрел на вечернюю улицу – там все было как всегда. Красные огни нескончаемо ползли внизу, точно всполошенные огненные муравьи никак не могли отстроить свой нескончаемо разваливающийся огненный муравейник; а из горящих окон в домах напротив складывались причудливые иероглифы: то ли гигантское табло нечеловеческого стадиона показывало загадочный счет невесть в чью пользу, то ли очередное «Мене, мене, текел, упарсин» предупреждало о близком крахе невесть кого.

И Бабцев шел снова к ноутбуку, и снова раскрывал файл, и вчитывался в невыносимо человечные слова почти что сына… И понять не мог, хочет он, Бабцев, плакать, не коленях вымаливая у кого-то прощения, или хочет кого-то убить.

Потом он взял себя в руки. Лирику – побоку. В его положении лирика – непозволительная роскошь. Бездельники пусть мучаются противоречиями сложной славянской души.

Да, но делать-то теперь что?

Да, ехать туда, но когда?

Сообщать ли о содержании этого письма? Или отложить до возвращения?

Или вообще отмолчаться?

Телепортация, надо же. Вот так вот просто. Автомобиля приличного за целый век сделать не могут, но телепортацию – пожалуйста. Смех. Ведь смех.

В такое невозможно поверить…

Те и не поверят. Скажут – агент спятил и утратил всякую ценность. Снять с довольствия, вычеркнуть из списков.

А если дыма без огня не бывает? В конце концов, спутник они тоже ухитрились запустить первыми, не научившись делать приличных автомобилей… Если в Полудне действительно сварганили нечто эпохальное, и опоздание окажется роковым? Если Вовкина банда успеет развернуться так, что потом не догнать – и те, со светлого холма, спросят: почему не сообщил вовремя? Снять с довольствия, вычеркнуть из списков!

И так страшно, и этак…

Господи, надоумь!

Да неужели, в отчаянии подумал Бабцев, мне с этим страхом жить всю жизнь?

Фомичеву все труднее становилось дома играть в безмятежность. И товарищ Ван, и его собственное родное начальство не могли поверить в его однообразные скупые рапорты: «В связи с тем, что главный исполнитель проекта пропал без вести, работы на неопределенный срок прекращены». Да Фомичев и сам не очень-то себе верил; такие исследования не прекращаются, что бы ни происходило с отдельными исполнителями, пусть даже ведущими. Уже само исчезновение Журанкова выглядело подозрительно; Фомичев знал, что внешним резидентурам даны указания активизироваться в попытках выяснить, не всплывет ли пропавший физик где-нибудь в исследовательских центрах стратегических партнеров и вероятных противников. «Не будет этого, – помнится, сказал тогда Фомичев полковнику; тот, если надо было всерьез обкашлять сложную проблему, иногда позволял ему здоровую толику панибратства, которым неизменно чреват эффективный совместный анализ. – Он же, вроде, бескорыстный патриот». Полковник посмотрел на Фомичева, как на девочку из детсада, принявшую презерватив за воздушный шарик. «Скажи мне, когда ты в последний раз видел бескорыстного патриота?» Фомичев помедлил и, как честный человек, вынужден был признать: «Года через два после того, как в последний раз видел бескорыстного демократа». «То-то, – сказал полковник. – Так что не раздражай меня и не пори чушь. Просто, наверное, мало давали. Теперь вполне могли дать столько, сколько надо. Без предоплаты нынче и хер не встанет». «Может, все-таки поднажать на Ласкина? – предложил Фомичев. – По его последним текстам в сети – что-то он знает. Такую многозначительность напускают только при козырях в рукаве». «И думать забудь, – полковник решительно потушил окурок в пепельнице, давая понять, что время свободной дискуссии истекло. – Если этот говнюк хотя бы одной ноздрей учует наш к нему интерес, крику будет – о любом космосе забудешь. В наше трудное, но прекрасное время, – издевательски сказал он, – чем больше человек гадит – тем нежнее мы должны его беречь. А то мировая демократия президенту нанашки даст. Посему слушай директиву: выбрось из головы глупости и занимайся только Полуднем. Сын твоей мадамы не может не быть хоть маленько в курсе того, чем батька занимался. Ты ведь сам докладывал – когда вы в лабораторию пришли, парень был как дома. Что за эксперименты они над вами ставили на свадьбе – до сих пор ведь не выяснил! А лезешь советы старшим давать. Это же не шутки. Они явно уже не только орбитальным самолетом занимаются. Мы, если помнишь, еще в прошлом году анализировали их финансовые возможности – не потянуть им серьезную железяку никак. Но они держатся, что-то мастрячат потихоньку. Почему ты до сих пор не знаешь, что?» «Так ведь я глуп-с», – напоследок пользуясь ускользающими мгновениями свободы слова (окурок в пепельнице еще дымился), ответил Фомичев цитатой из «На всякого мудреца». Полковник усмехнулся. «Вот и возьмись за ум».

По пятницам они с Катериной никогда не ужинали дома, а ходили куда-нибудь, где элегантно и вкусно; так было и на этот раз. Но сегодня Фомичеву потребовалось напрячь все лицедейские дарования, чтобы вести себя с беспечным оживлением, вроде бы естественным для человека, у которого за плечами напряженная неделя, а впереди, хоть у творческих личностей рабочий день и не нормирован, все ж таки выходные, и на ресторанном столе горит свеча, и стоит бутылочка вкусного легкого красного, и напротив сидит жена, да, жена, черт бы вас всех побрал, и жена любимая, и с ней хорошо и нежно, и Фомичев любому за нее глотку перегрызет; сидит, весело щебечет что-то, в пятый раз перелистывая меню и все сомневаясь, чего ж это она на сей раз такого желает… И ему, Фомичеву, нужно, чтобы она оставалась беззаботной и щебетала, не ведая окаянных проблем, и как же это сберечь, если, чтобы общая жизнь оставалась счастливой, Фомичеву нужна чистая совесть, но только через Вовку он, Фомичев, в состоянии… А он, Фомичев, не хочет через Вовку, ему противно, стыдно, Вовка – сын жены, а ведь должно же в мире оставаться что-то хоть слегка святое!

– С чего это ты так распетушился нынче? – спросила Катерина удивленно. – Я еще первый не допила, а ты уже третий булькаешь…

Фомичев улыбнулся.

– А ты бы хотела наоборот? Чтобы ты уже третий огрела, а я еще с первым кабыздошился? Я так отдыхаю! Не обращай внимания, лучше рассказывай дальше. И что Миниханов?

– Ну, Миниханов тогда…

Она была как стеклышко, а он лишь слегка навеселе, когда они вернулись домой, зажгли свет в прихожей, потом – в гостиной; люстра полыхнула жестким граненым сверканием, на миг залепила глаза белизной, а потом они потрясенно увидели, что на диване терпеливо сидит Вовка и рядом с ним столь же смиренная, видимо, готовая ждать хоть до понедельника, девушка – яркая, очень юная и очень красивая. Выждав несколько мгновений и дав матери и Фомичеву всласть постоять, окаменев, Вовка поднялся и, будто ни в чем не бывало, подошел к матери и обнял. Чмокнул в щеку.

– Привет, мам, – сказал он.

Его движение и прикосновение будто разморозили Катерину.

– Господи, Вовка! – ахнула она. Всплеснула руками. – Ты откуда? Ты как здесь?